Отступление… Выравнивание линии фронта…
Шли колонны… Немцы окончательно потеряли самообладание, веру в победу. Заснеженная разбитая дорога вела их к Днепру. В пустых полях торчали кресты, на которых ветер шевелил солдатские каски… Сколько их — не счесть! Это была цена, заплаченная фашистами за вторжение в страну. Теперь они уходили мрачные, поникшие, потрясенные всем случившимся. Думали только об одном: как бы скорее выбраться отсюда…
Неистово ревели моторы грузовиков, тянулись подводы, шли пешие. Над головой то и дело появлялись советские самолеты, обрушивая на отступающих смертоносный груз. Все перемешалось, все гибло.
«Да, красиво Гитлер околпачил нас. Будь он проклят!» — читалось на лицах изнуренных солдат.
Долго брела по холоду, в. пурге форкоманда, пока добралась наконец до Запорожья.
Город казался пустынным, покинутым. Виднелись взорванные цехи заводов. Из обледенелой днепровской поды торчали обломки знаменитого Днепрогэса, все было перепутано обрывками проводов высоковольтной линии, валялись электрические столбы и стальные подпоры…
Люди в страхе плелись но брошенным, опустевшим улицам, глядя на мертвые, погасшие заводские трубы.
Здесь более года назад прошел немец. Он тогда двигался уверенно и четко, сжигая, разрушая все на своем пути, убивая и расстреливая женщин, стариков и детей. Завоеватели считали, что все уже повергнуто. Еще немного, возьмут несколько таких городов — и русские сложат оружие перед всемогущим фюрером и его армией… И вот горе-победители вернулись на развалины и ищут, куда приткнуться, где отогреться, найти хоть короткий покой.
Эрнст присматривался к гитлеровским воякам. Куда девались их былой гонор, самоуверенная наглость? Они опустошены, совсем разуверились… Неужели есть еще какая-то сила, сверхчудо, которое может их снасти?
В город входили разрозненные войска, обозы. Все смешалось, сбилось в кучу — люди, лошади, машины, танки. По дорогам брели калеки на костылях, раненые. Солдаты посматривали на них даже со скрытой завистью: они, возможно, еще вернутся в Германию. А что будет с теми, кто держится на ногах? Какая участь их постигнет?
Армия разлагалась на глазах, и никто уже не мог сдержать это, вернуть ей веру, надежду на жизнь.
В эти дни стало известно, что полевой суд приговорил к расстрелу двух солдат форкоманды за самострелы… Потрясенные последними событиями, солдаты произвели над собой страшное насилие столь поспешно и столь неумело, что длинноногий лекарь без особого труда установил его.
Всю команду построили на плацу, возле развалин многоэтажного дома. Обер-лейтенант объявил, чем эти предатели фатерлянда заслужили такую меру. 3атем грянул залп, и солдаты рухнули в заранее приготовленную яму. В соседней части на глазах у всех повесили за дезертирство одного заслуженного, обвешанного крестами и медалями капитана.
По ночам можно было услышать, как горланили пьяные офицеры, глотали водку, чтоб изгнать из сердца тоску, — все равно жизнь пропащая… Войной уже пресытились. Пусть теперь воюет Геббельс.
Все вышло из колеи. Испортилась, застопорилась фашистская машина, и кто знает, удастся ли ее наладить.
Эмиль Шмутце впал в полное уныние. У него опустились руки, и он никак не мог взять в толк, что его команда должна теперь делать, где готовить квартиры для отступающих частей. К тому же где взять столько гробов, столько крестов?
Пуще всего он боялся группы военнопленных, которые, находясь при команде, выполняли черные работы. Стал косо смотреть и на своего переводчика — что-то не видно горечи в его глазах. Такое случилось, а этот фольксдойч или черт его знает, кто он, по-прежнему шутит с солдатами, посмеивается, и все ему нипочем…
Шмутце не знал, как держать себя в новых условиях. Стал было применять строгие меры к своим подчиненным, солдатам и пленным — сажал в подвал, на гауптвахту, передавал на расправу военному трибуналу. Но потом это ввергло в страх его самого. Чего доброго, еще из-за угла получит от своих же пулю в лоб. И он стал заискивать перед всеми, на многое смотрел сквозь пальцы. Что, ему больше других нужно? Пусть все идет прахом! Важно одно: сберечь собственную шкуру. Слава богу, что в гестапо нет еще таких приспособлений, с помощью которых можно было бы читать мысли людей. Они б за крамольные мысли вмиг его прикончили. Знай гестаповцы хотя бы десятую долю того, что он думает о них и об этой проклятой войне, давно бы в живых его не было!
А переводчик команды по-прежнему делал свое дело. На новом месте присматривался к жителям, искал надежных людей, не утративших своего лица и совести в условиях оккупации, устанавливал с ними контакт.
В предместье Запорожья ему это трудно удавалось. Десятки тысяч горожан были замучены, расстреляны, брошены в лагеря и тюрьмы, угнаны в Германию. А еще большая часть ушла из города, подальше от больших дорог и непрекращающихся облав, отправилась в поисках куска хлеба.
И все же встречались настоящие патриоты. Измученные голодом, страхом, они не покидали своего жилья, веря в то, что фашистскому кошмару скоро придет конец.
Близилась весна. Теплые ветры нагнали оттепель.
Однажды, шагая по безлюдной улице, Эрнст обнаружил, что сапоги его окончательно развалились. Спустился в мрачный подвал, уцелевший на перекрестке двух широких улиц, и за низеньким верстаком увидел склонившегося над башмаком, освещенного тусклым светом лампадки старого сапожника. Его лицо обросло седой щетиной, и в больших очках было сломано стекло. Он закашлялся, держась руками за впалую грудь, снял очки, подслеповатыми глазами взглянул на вошедшего. Заметив на нем немецкую шинель, не ответил на приветствие и снова погрузился в работу, прикинувшись глухим, немым и слепым. Но, услышав русскую речь, Степан Гурченко, — так звали сапожника, — внимательно посмотрел на чужака и сердито засопел.
На просьбу клиента починить ему сапоги старик пожал плечами. Не выпуская изо рта несколько гвоздиков, шепелявя сказал, что чинить-то нечем. Во всем городе не найдешь нынче и куска кожи. Ни дратвы, ни гвоздей. И вообще-то, он собирается не сегодня-завтра закрыть свою лавочку. Лучше пойти к другому сапожнику…
Но, присматриваясь исподтишка к пришедшему, прислушиваясь к его шутливому тону, он уловил, что человек явно не похож на оккупантов, которых он видел эти дни сотнями. И слова незнакомца о том, что скоро появится и кожа, и дратва, навели его на более веселые мысли.
Кончилось тем, что он отложил в сторону башмак и принялся за починку сапог. Сразу появились и кожа, и дратва, и все остальное… Старик, постепенно оживляясь, вызывал незнакомца на откровенный разговор.
На следующий день Эрнст снова спустился в подземелье — принес буханку свежего хлеба, кусок вареного мяса и кулечек риса.
— Вам, папаша, гостинец на первый раз, — сказал приветливо. — А достану у своих хозяев еще, зайду… Ешьте на здоровье!
Так, присматриваясь и прилаживаясь друг к другу, они постепенно сдружились. Эрнст вскоре принес новости, о которых старик и не догадывался.
Догадался и «добрый немец», что этот старик-сапожник занимается не только починкой чужих башмаков. Он, видно, является связным у подпольщиков. Илья убедился в этом, когда на следующий день спустился в подвал и застал несколько пожилых мужчин — сидели разутые, якобы ожидали очереди, но внимательно глядели на пришедшего, как бы изучая его.
Присмотревшись получше к этим людям, он понял, что это не обычные заказчики, должно быть, из тех, кого сапожник пригласил, дабы они познакомились с этим не то русским, не то каким-то нацменом…
Несколько минут длилось молчание. Затем Эрнст громко рассмеялся, опустился рядом со стариком на сапожный стульчик и сказал:
— Вижу, тут собрались одни заказчики… Значит, у всех порвались башмаки. Можно начать?
Он окинул довольным взглядом присутствующих и пытливо посмотрел на Степана Гурченко. Тот одобрительно кивнул головой и пошел к двери, чтобы запереть ее.