— Пошли? — услышал он над собой голос Светки. Тень ее заставила потемнеть белое пятно на щенячьем горле.

Валька встал. Помедлив, поднялся и щенок. Встряхнулся, вопросительно взглянул на Вальку — разве кончили играть? Так скоро? Он тронул лапой резиновый Валькин сапог, попробовал притиснуть его зубами. Но человек не заметил щенячьих ухищрений — он с, удивлением смотрел в лицо девушки, в ее глаза, почему-то полные слез.

— Вот, — сказала она, протягивая чемодан, а себе оставляя узелок. — Я специально хотела, чтобы вы знали. Я ухожу из дому, совсем. Потому что не могу… Понимаете?

Валька не понимал — он попросту растерялся. Оба молчали.

— Бросьте вы, — решился наконец заговорить он. — При чем вы? Мало ли что… бывает…

Светка отрицательно покачала головой.

— Нет, вы не знаете всего. Отец… Он ни в чем не признался, это все Черниченко. Он же ходил в тайгу, нашел там ваши следы. И… не уговаривайте меня.

Он опустил глаза на чемодан, зачем-то взвесил его на руке. Спросил растерянно:

— Так… куда теперь?

— Не знаю, — вздохнула Светка. — Куда-нибудь. Проводите меня к вашей родне. К Наташке.

Валька тоже вздохнул, переступил с ноги на ногу, словно не решающаяся сдвинуть тяжелый воз лошадь, и покорно пошел вперед.

Павел Рогожев забросил на стайку последний навильник сена, вилами же собрал в кучу раструшенные по земле клочья. Отойдя от стайки, чтобы угол зрения стал шире, прикинул на глаз — хватит ли до первой зелени. И решил: нет, не хватит, придется еще прикупить.

— Ты чего, Паша, в работники нанялся? И, никак, сена уже накосил? — окликнул с улицы Черниченко и, нашарив вертлюжок, распахнул калитку. Он недоумевал, каким образом очутился Павел в неизвестно чьем дворе, возится с чужим сеном.

— Накосил, как видишь! — невесело усмехнулся Рогожев, пожимая руку приятелю. — У Кустикова, по тринадцать копеек за килограмм. Чуть не полсотни пуд, если по-старому. Лихо?

— Стыдобушки нет у человека, — сказала с крыльца Анна, и Черниченко вспомнил, что дом и стайка принадлежат вдовой ее сестре Александре. — Хоть бы еще сено доброе было, а то одни дудки.

Черниченко укоризненно развел руками:

— Не надо было покупать.

Рогожев зашвырнул наверх вилы, стал надевать телогрейку. А жена его, словно оправдываясь в чем-то, вздохнула:

— Спасибо, хоть такого нашли — весна же. Чего уж, если покоса настоящего для своячины допроситься не может, — подбородком показала она на мужа.

— Корову продать можно, — заметил Рогожев.

— Точно, Паша! — поддержал его Черниченко.

— Будет болтать-то. — Анна метнула в его сторону осуждающий взгляд. — Без коровы Шурке вовсе не прожить. Женишься да полон дом ребятишек заведешь, тогда узнаешь!

— Женятся чудаки вроде Паши Рогожева, я не из таких.

— Зарекался кувшин по воду ходить, — рассмеялась Анна. — Погоди, как миленького обротают! Долго не напрыгаешь.

Анна ушла в дом.

— На глухарей сманивать пришел? — спросил Рогожев, когда они остались вдвоем. — Ничего не выйдет. Дел всяких по хозяйству собралось — уйма! Да а на руднике тоже.

Черниченко махнул рукой — как перебитым крылом птица. Усаживаясь на козлину для пялки дров, сказал, поджимая губы:

— Мне тоже не до глухарей, Паша. И настроение не то вдобавок. Такое, брат, настроение, точно хорек в душе навонял.

— С похмелья бывает, — пошутил Рогожев.

— Иди ты к черту — с похмельем! Канюкова сегодня допрашивал. Вернее, не допрашивал, а так… поговорить хотел.

— Ну и что? Плохо ему шибко?

— Плохо, только не в смысле здоровья. Это чепуха, что из какой-то там вертлужной впадины бедренная кость выскочила. Вправили, зарастет как на собаке. Его от другого лечить надо.

Черниченко толкнул ногой нерасколотый сосновый чурак, и тот, укатившись в сторону, повернулся косо обрезанным торцом с выеденной гнилью сердцевиной.

— Понимаешь, Паша, как получается — здороваешься с человеком за руку, с уважением первый шапку снимаешь, а у него, как у атого полена, нутро гнилое.

И ведь пока не распилишь, в голову не придет! Да рассказал бы ты мне раньше, что Канюков на такое дело способен, я бы тебе в глаза плюнул!

— Я тебе ничего не рассказывал, а ты, если уж начал, объясняй толком, если не следственная тайна.

— Какая там к черту тайна, об этом в газете написать надо! Его же Валька Бурмакин у смерти вырвал, когда Канюков лося гнал и угадал под копыта. Потом такую дорогу — я же ходил, видел! — на себе вытаскивал, а тот… Тот его браконьером выставил вместо себя. Можешь ты в это поверить?

— Так кто у тебя, выходит, сохатого-то гонял? Бурмакин или Канюков?

— Похоже, что на этот раз Канюков, а не Бурмакин.

— Только похоже?

— Может, и Бурмакин за этим ходил, наверное даже за этим. Скорее всего даже гнал, но зверя перехватил Канюков. На Канюкова зверь вышел, представляешь? И тот, не подозревая, что за зверем кто-то идет, дунул его догонять.

— И убил?

— Убил Валька, когда…

— Валька не убивал, но убил Валька? — рассмеялся Рогожев. — Ты что, в самом деле с похмелья?

— Да ты слушай! Валька — это уж он сам рассказывал — пошел на выстрелы…

— Бурмакин рассказывал?

— Слушай, иди ты к черту! — обозлился, на друга Червиченко, услыхав в голосе иронию. — Я же на месте происшествия следы выпутывал, да еще не один, а с таким следопытом, что дай боже! Со стариком Заеланным! Ну а потом, имея уже некоторые данные для определенных предположений, второй раз вызвал Бурмакина. Взял в некотором роде на пушку и… хоть стой, хоть падай! Не поверил я сразу Бурмакину, Паша, не мог! Пошел к Канюкову в больницу….

Он замолчал, обескураженно махнув рукой.

— Понятно, — сказал Павел и тоже надолго замолчал.

Толкнув мордой незаложенную дверь, из стайки вышла корова. Потерлась боком о косяк и, углядев на земле сено, потянулась к нему, с шумом втягивая влажными ноздрями воздух, словно не доверяя глазам. Её опередил неизвестно откуда взявшийся дрозд-рябинник. Упав перед самой коровьей мордой, угрожающе растопырил крылья. Сказав по-своему что-то оскорбительное — будто провели ногтем по зубьям гребенки, — схватил длинный стебелек мятлика с уцелевшим мохнатеньким соцветием. Крутанув головой, отчего белесая метелка соцветия отклонилась кверху, как залихватский ус, и удовлетворенно чирикнув, полетел к трем голым березам за палисадником.

— Строиться начали уже, — улыбнулся вслед ему Черниченко.

Павел рассеянно играл спичечным коробком, позабыв о приклеившейся в уголке рта папиросе. Так и не прикурив, только оторвав папиросу и соскоблив зубом оставшуюся на губе бумажку, спросил:

— Так что же он, Канюков? Начисто отпирается, да?

— Посмеивается. Говорит: доказывай, желаю удачи.

— А ты? Уверен, что не ошибаешься?

— Не из пальца же высосал!

— Да, дела… — Рогожев откусил половину папиросного мундштука, прикурил. — Мужик он, конечно, битый. Голыми руками не возьмешь.

— Понимаешь, я даже не об этом думаю. Не о Ка-нюкове… Канюкова, видать, могила исправит, а вот Валька Бурмакин… Ты же ведь высказал эту мысль, помнишь, что если человек считает, будто, с ним поступают подло, то это и ему руки на подлости развязать может.

— Так что же будешь делать, Илья?

— Что я могу делать? Оформлять следственное дело и передавать в суд. Канюков заплатит полтыщи, а Бурмакину вернут ружье. Тебя это устраивает?

Рогожев подумал.

— Не шибко.

— Меня тоже не устраивает, Паша. Поэтому надо действовать и по партийной линии.

— Из партии его исключат и без нашей помощи, я думаю, — уверил Рогожев.

— Речь совсем не о том, Паша. Хотя, конечно, и о том, что Канюков коммунист…

— Не всякий член партии коммунист, Илья. В партию и прохвосты иногда пролезают. Это же вполне понятно, раз партия наша правящая.

— Короче, Паша, пусть его в райкоме вздрючат как следует. Это не для него надо — для Бурмакина, чтобы уважения не потерял к людям. В общем, данная операция поручается тебе. — Черниченко положил тяжелую руку на плечо друга. — Я пока свидетелями займусь, чтобы в случае чего ушами не хлопать.