– Ладно, – согласился посол.

Еще я попросил его соблюсти прежний уговор: работать трое на трое. Посол настойчиво предлагал четвертого в качестве секретаря. Но я возражал. И тут я увидел, что лицо его стало склеротически-пунцовым с синими прожилками. Я даже подумал, что на этом наша встреча может и закончиться.

– Шумел, гудел пожар московский, Дым расстилался по реке, – спокойно речитативом продекламировал Козлов.

– Хорошо, – Табеев принял наши условия.

И вот мы в большой комнате, где обычно разносили аперитив, когда посол принимал гостей.

Я разложил карту и начал, официально обратившись к товарищам из посольства, каждого назвав «уважаемый» да и по имени-отчеству. Строгость обстановки требовала и строгости в обращении, подчеркнутой официальности.

– Я хотел бы изложить выводы по ситуации за последние два-три месяца, то есть до 1 января 1981 года, а также наши планы на январь-февраль.

Не успел я сказать первые слова, как посол уже бросил реплику:

– Какие же планы? Инициатива-то ушла из ваших рук!

– Ну, это как посмотреть.

– Да как! Убийства, взрывы по всей стране…

– Фикрят Ахмедзянович, это еще не определяет всей обстановки. Мы владеем центрами всех 29 провинций, жизненно важными районами страны, дорогами.

– А что толку в этом, когда террор свирепствует, диверсии повсюду – в Кабуле, в крупных городах. А вы заняты боевой подготовкой. Создаете все какие-то резервы…

Черемных, конечно, не выдержал:

– А старик Кутузов говаривал: «Доколе генерал сохранил резерв, он непобедим».

– Так в чем же смысл вашей борьбы? – спросил посол.

– Планом на январь-февраль предусматривается освобождение 12 уездов и 12 волостей. Укрепление власти в 33 уездах и в 13 волостях.

– А потом через 5-7 дней снова будут сняты гарнизоны, и снова власть будет утрачена?

– Да, так получается. И если хотите знать, к тому, что мы отвоевали у моджахедов в сентябре-декабре, за истекшие недели января ничего не прибавилось.

– У вас не армия!

– Фикрят Ахмедзянович, армия-то – у Афганистана, где вы Чрезвычайным и Полномочным…

– Эту армию к чертов матерь надо разогнать!

Опять акцент выдал раздражение, даже злость посла. Ладно, подумал я, хочешь слушать нас, Чрезвычайный и Полномочный, слушай. А не хочешь – мы ведь можем карты свернуть и – достойно уйти.

Самойленко попробовал успокоить посла:

– Как же можно разогнать афганскую армию?

– А так! Она – хальк! В ней тринадцать с половиной тысяч хальк?

– Да, в ней тринадцать с половиной тысяч представителей крыла хальк на 180-185 тысяч ее общего состава, – отвечаю.

– А парчам в стране всего 1300-1500 человек.

Самойленко продолжал:

– Вы стараетесь насаждать парчам сверху вниз. А не наоборот…

– А вы сопротивляетесь.

Черемных резанул:

– А если бы не сопротивлялись, давно бы этой армии не было. Пришла бы к власти парчамовская элита и некому было бы воевать…

После тяжелой, недолгой паузы Черемных продолжал наращивать удар:

– Парчам-феодалы в атаки не ходят. Все по кабинетам, да по дворцам околачиваются…

Посол отрезал, что он с этим не согласен.

– Парчамисты крепче идейно, знают основы марксизма-ленинизма…

– Ха-ха! Ха-ха! – нахально загоготал Черемных. – В цепи с автоматом надо бежать и стрелять – тр-тр-тр – стрелять и стрелять. А не основами овладевать…

– Вы военспец, а не политик, генерал! – выкрикнул Табеев.

– Этим и горжусь, – отпарировал Черемных.

Спольников попытался ввести разговор в спокойно русло; мол, давайте все-таки взвесим, оценим, придем к какому-то выводу.

Но Табеев все горячился:

– А мы кажется уже пришли. Точнее – не придем вовсе.

Почему же он так вел себя? А тому были серьезны причины. Я уже написал ранее, что переворот 1979 года (приведший к вводу наших войск) был парчамистским. До этого все крыло парчам Амин либо разогнал, либо казнил, либо верхушку в лице таких людей, как Бабрак, Нур, Ротебзак – отправил послами в разные страны. А остатки парчамистов пребывали в глубокой конспирации. И давали информацию вот этим руководителям парчам, находившимся за границей или в тюрьме. Амин форсировал рост своего крыла – хальк. И, конечно, прежде всего в армии, СГИ и Царандое. Но когда парчамистский переворот был совершен и в Афганистан ввели 40-ю армию, афганская-то армия осталась. Парчамистам удалось только хальковскую СГИ разогнать, создать свою СГИ и поставить во главе ее Наджиба. А Царандой – слабо вооруженная организация, многочисленная, но малодееспособная, особой роли в стране не играла. Хальк же сохранялся как жесткая, цементирующая организация в ротах, батальонах, полках и уже теперь меньше – в дивизиях, потому что сверху вниз – от министра обороны, и до половины состава управления дивизий были парчамисты. А посол, руководствуясь указаниями по поддержке ЦК и ПБ парчамовского направления проводил жесткую линию парчамиза-ции в стране. И в то же время хотел, чтобы это шло и в армии. А мы-то прекрасно понимали, что если парчамизация полностью охватит армию, то армии, как организации не будет. Она развалится. Рухнет. Худо-бедно, а все-таки тринадцать с половиной тысяч халькистов сейчас составляют костяк армии (сержанты, младшие офицеры, кое-где сохранившиеся от репрессий парчамистов старшие офицеры, даже генералы) – эти люди с оружием в руках, обученные воевать и воюющие с душманами и ненавидящие господ парчамистов, покинув армию, тем самым разрушат ее до основания. Посол, зло и намеренно не понимая этого (или только изображая непонимание, ибо трудно представить, чтобы Табееву не были ясны столь очевидные вещи) в своих суждениях доходил до абсурда: «к чертов матерь» разогнать эту армию, как царскую армию в 1917 году в России и создать новую. Я понимал опасность этой исторической аналогии. И знал, что в этом проявлялась, между прочим, непримиримая борьба, которая шла еще между послом и Соколовым с Ахромеевым. И, безусловно, по наследству идеи Соколова и Ахромеева, а значит, и министра обороны – я принял как свои, и твердо придерживался этих позиций. Я знал, кто за мной стоит. Я был непреклонен. Посол тоже жестко отстаивал свою позицию, он исполнял не столько волю Громыко, сколько Андропова, который поставил у власти парчамистов и требовал парчамизации армии. Слава Богу (под влиянием Соколова и Ахромеева) Устинов на сей раз «не лег под Андропова». Я это знал и плевал на злые реплики Табеева. И это, конечно же, выводило посла из равновесия. И мы знали, что раздаваемые им чрезмерные авансы членам Реввоенсовета и членам Политбюро ЦК НДПА, с которыми он часто общался, не подкреплялись нашими действиями. А эти авансы он все же продолжал выдавать. И в результате их неисполнение било по его авторитету, с чем он, конечно, не был согласен. Даже озлобился на аппарат ГВС.

Все обстояло именно так – очень сложно и на грани абсурда. Казалось бы, представители одного и того же советского государства, имевшие высокие ранги, выполняя задачу ПБ и Комиссии ПБ, должны были бы работать в согласии. Но в реальности этого согласия не было, и наша попытка найти компромиссное, но деловое решение не увенчалась и на сей раз успехом. Так эта борьба и продолжалась – и при мне, и после моего отъезда.

В результате этой и других встреч я убедился, что наши попытки выработать единые принципиальные взгляды на совместную дружную работу с Послом – цель недостижимая. Посол пытался все свести к своему пониманию событий и принятию решений в соответствии со своим пониманием обстановки. Я и мои помощники не хотели этого и не должны были этого допускать.

Продолжу описание встречи. Самойленко убеждал посла:

– Фикрят Ахмедзянович, опять остается политически необеспеченным укрепление народно-демократической власти в волостях и уездах. Особенно в аулах.

– Это вы виноваты!

– Как это мы виноваты?

– Я же говорил несколько раз и сейчас говорю: надо оставлять гарнизоны на возможно более долгий срок.

– Ну, что ж, давайте эту мысль разберем, – сказал я. – По нашему убеждению это возможно в течение не более двух недель.