Трупы схоронили молчком.

Часто на улицах города появляется женщина с бледным лицом, в низко надвинутой на глаза шапке. Из-под шапки блестят большие, жуткие глаза, сверлят прохожих.

Иногда женщина останавливает встречного, берет за рукав, долго смотрит в глаза и негромко спрашивает:

— Скажите… вы не видали… Ивана Александровича…

Прохожий недоуменно молчит, прячет глаза от жутких глаз женщины и спешит уйти.

Никто не расскажет женщине с безумными глазами о любимом человеке. Толстые каменные стены и железные двери подвалов Гинкеля крепко хранят свои тайны.

Часть третья

Глава первая

Настроения

С вагоном-лавочкой Киселев проехал три станции. На четвертой пересел в другой вагон, — в лавочку на каждой станции заходили железнодорожные служащие, и обращать на себя внимание Киселеву не хотелось.

Поезд ползет медленно. Часами стоит на станциях. Навстречу то и дело эшелоны солдат и чубастых казаков. Подъезжают к станциям с диким бессмысленным уханьем, несутся из вагонов горластые заливчатые песни. Еще на ходу из надоевших вонючих теплушек выскакивают молодые солдаты, — такие простые деревенские парни с безусыми лицами, — высматривают во встречных поездах едущих с фронта солдат и, опасливо оглядываясь, торопливо спрашивают:

— С фронта?

— С фронта.

— Ну что, как?

Едущий с фронта без слов понимает, о чем его спрашивают.

— Да ничего. Боев мало. Они наступают, — мы отступаем, мы наступаем, — они отступают. А так, чтобы шибко дрались, — нет.

Безусому пареньку хочется спросить еще о чем-то, но он неловко топчется на одном месте и искоса поглядывает на фронтовика. Тот говорит о затаенном сам.

— Если во время боя попадешь, — крышка.

— Убьют? — испуганно спрашивает паренек.

Встречный почему-то радостно склабится.

— Обязательно!

Безусый задумывается.

— До боя или после боя если, то ничего, — говорит фронтовик.

— Ничего?

— Ничего.

Фронтовик делает равнодушное лицо, отвертывается ост паренька и негромко, но выразительно говорит:

— Переходят которые наши…

— Переходят? — почти шепотом спрашивает паренек.

— Переходят.

— И ничего?

— Ничего.

Оба задумываются. Обоим им мало понятно, почему и как они очутились вот здесь, а не у себя в деревне за своим обычным и таким нужным делом.

В бестолково подпрыгивающей теплушке, жарко натопленной украденными на станции дровами, люди задыхаются от едкого махорочного дыма, человеческой вони и сохнущих у раскаленной чугунной печки пеленок. На верхних нарах, на руках у молодой женщины с тоскливым криком мечется грудной ребенок.

— Что у те, тетка, малец-то надрывается?

— Да кто ж его знает, милые, болит чего-нибудь.

— Сунь ему титьку, замолчит!

— Да уж я и совала, и чего ни делала. Тошно, должно быть, мальчонке, вишь, дух какой тяжелый.

— Да, дух здесь, действительно, того, большого с души тянет. Эй, кто там у двери, открыли б вы, братцы, задохнется у бабы ребенок!

— И то открыть, жарынь-то, как в бане.

В открытую настежь дверь широким золотым потоком ворвалось яркое апрельское солнце. Киселев через людей и узлы пробрался к двери и, усевшись на полу, свесил ноги наружу. Рядом сел молодой белобрысый солдат. Он с фронта, из-под Тюмени. Тянет цигарку, смешно оттопыривая толстые облупленные губы, и замысловато ругается.

— Де-ла…

— Что?

— Чудно.

Скалит крепкие широкие зубы, недоумевающе качает головой.

— Что чудно? — спрашивает Димитрий.

— Да как же. Шестой год деремся, а народу сколько. Вишь, ноги на улицу свесил, поместить в вагоне негде.

Солдат бьет себя по колену и радостно ахает.

— Ах, мать честная, бьют-бьют народ, а народу будто и не убавляется. Чудно. Ну, а если еще столько воевать будем, неужели народу и тогда не убавится?

Высокий плотный мужик, сидевший сзади Димитрия, обернулся к белобрысому.

— Типун тебе на язык. Еще столько, — мало воевали. Ты, поди, впервые на войне, а я вот три года с Германией воевал, так мне, паря, вот по какое место эта война.

Высокий мужик выразительно похлопал себя по затылку.

Белобрысый солдат смущенно улыбается.

— Да я что ж, я так только, к слову пришлось. Незаметно, говорю, что народ убывает.

Высокий недовольно ворчит:

— Теперь и воюют, пес их знает, за что. Тогда против немца воевали, ну, чужой будто, вроде, как враг. А теперь тут, как-никак брат на брата идем.

Из кучи тел высунулся тощий черненький человек. Была у человека черная, клинышком, бородка и черные усы, выбритые по-модному, — когда под самыми ноздрями оставляют клочок волос и когда кажется, что у человека всегда нечисто под носом. Человек умильно посмотрел на высокого и ласково спросил:

— Это большевик, что ли, тебе брат?

— Мне не только большевик, мне и киргизин брат. Вот только спекулянт мне не брат, а враг лютый. Самый это расподлейший народ по мне, хуже разбойника.

Высокий смотрит на черненького со спокойной усмешкой, сверху вниз. Слова у высокого взвешенные и примеренные. Черненький не выдерживает, вскакивает. Трясет клинышком, наседает.

— Ты не очень-то. За такие разговоры знаешь, что теперь полагается?

— Я знаю, что за такие разговоры полагается. А ты что, из спекулянтов, видать?

— А хоть бы и из них, тебе какое дело. Попробовали бы без спекулянтов. Кто вам товар достает, не мы разве?

В голосе черненького дрожит обида. Ходуном ходит бороденка.

— Туда же — спекулянты! Понимаешь ли ты еще слово-то самое. Попробовал бы вот, до Харбина да еще дальше — до Владивостока — в теплушке вот эдак-то в куче муравьиной доехать да с товаром обратно. Пропали бы вы без нас.

— Куда там, без порток бы остались.

— И остались бы.

— И остались бы.

Высокий отмахнулся, как от надоедливой мухи.

— Ладно. Вытри под носом, а то, ишь, табаку нанюхался.

Черненький сконфуженно, под общий смех вагона, схватился за невыбритый под ноздрями клочок.

В уголке вагона тоскует маленький старичок.

— И чего только людям надо?

Сидит старичок на корточках перед печкой, ворочает длинным железным прутом догорающие головешки и тоскует.

— Жили б себе да жили. Ну, подрались малость и будет. Вон у нас в деревне уж на что снохи злые бывают, а и те погрызутся-погрызутся, потаскают друг дружку за волосы да и перестанут. А ведь тут хуже злых снох.

— Порядку, дедушка, хотят.

— А по мне бы так, — хочешь порядку, так и заводи порядок, только без драки. Порядок завсегда после драки, а не в драке. Взяли бы да и отошли к горам. Это, мол, вот Сибирь, и будет у нас свой порядок, и сюда нам чтобы ни шагу. Окружили Сибирь стеной да и заводите порядок. А так и другие порядку вашему позавидуют, если ваш порядок хороший, и у себя такой же порядок без вашей помощи заведут. И драться не надо. Порядок-то, милые, завсегда после драки. Вот бы как по мне. А то ведь грех один, не по заповедям живем.

Черненький с клинышком выглядывает из-за груды мешков и ехидно смеется:

— Какой ты, дедушка, умник. Ты бы сказал, посоветовал бы министрам, добрался бы до них.

Старичок ласково улыбается.

— А ты не смейся, милый друг, я — то бы сказал…

— Ну и скажи.

— И сказал бы, да не спрашивают нас, мужиков-то. Вот, милый друг, загвоздка-то в чем, не спрашивают народ-то, какого он порядку хочет, без народу хотят.

Голова черненького провалилась в груду мешков.

…На одной из станций в теплушку вперлись два вихрастых казака и юнкер. Юнкер совсем еще мальчик, даже форму юнкерскую не успел обменить. По нарукавникам, с изображением мертвой головы и двух перекрещивающихся костей, Киселев догадывается, что казаки и юнкер из отряда атамана Анненкова. Димитрий впервые видит так близко прославленных героев грабежа, разгула и насилий, делает безразличное лицо и внимательно вслушивается в разговор казаков.