Расхожев молчал.

— Не желаете отвечать. Хорошо. Ну-ка, ребята.

Тарасов кивнул головой солдатам. Те бросились на Расхожева, сорвали, с него пальто, связали ноги, скрутили руки над головой, обнажили спину и зад. В руках у солдат появились шомпола.

— Постойте-ка, ребята, — сказал Тарасов, закуривая новую папиросу, — приведите арестованного из соседнего номера.

Солдаты вышли и через несколько минут вернулись с Ломовым. Тарасов поднялся с табурета, подошел к Расхожеву, брезгливо тронул его в обнаженный зад кончиком сапога.

— Ну, скажете вы свою фамилию или нет, последний раз вас спрашиваю?

Расхожев лежал на обледенелом асфальтовом полу голым животом и ногами, сжимал в комочек посиневшее тело, стараясь сделать кожу менее проницаемой для холода, и молчал.

Капитан повернулся к Ломову.

— Может быть, вы назовете настоящую фамилию Расхожева.

— Я уже сказал вам, что не знаю.

— Ха, не знаете?! Хорошо. Ну-ка, ребята, сначала вот этого субчика.

Солдаты встали по обеим сторонам Расхожева, взмахнули шомполами. Тарасов отошел к табурету, сел и, взяв щепотью за обсосанный мундштук папиросы, поднял ее вверх, как дирижерскую палочку.

— Раз!

Тело Расхожева судорожно дернулось, сквозь крепко стиснутые зубы вырвался стон. Из рассеченной кожи брызнула кровь.

— Два! Три! Четыре!

Иван Александрович закрыл рукой глаза.

— Что вы делаете, безумцы!

Толстый офицер вдруг сорвался с места, подбежал к Ломову.

— Гляди, гляди, не закрывай глаза!

Схватил Ивана Александровича за руки, оторвал их от лица.

— Гляди, гляди!

Хрипел Ломову в лицо, брызгал слюной.

Как сквозь туман увидел Иван Александрович толстое красное лицо офицера, круглые с невероятно большими зрачками глаза, плотоядно оскаленный рот. В страхе отшатнулся к стене.

— Отойди от меня, отойди!

Опять, запрыгало перед Ломовым толстое красное лицо, круглые глаза и хищно оскаленный рот.

— Отойди, отойди!

Не сознавая, что делает, Иван Александрович поднял руку и наотмашь ударил офицера по лицу. Офицер оторопело ступил шаг назад и вдруг взвизгнул тихонько и жалобно, как маленький бездомный щенок, и выхватил шашку.

Тарасов бросился к нему, схватил за руки.

— Не троньте, поручик, не троньте! Мы с ним по-другому разделаемся.

Утром к Ивану Александровичу пришли два солдата с ломом и лопатами. У самой стены, против двери, продолбили асфальт. Выкопали яму в аршин глубины. Работали сосредоточенно и молча, поплевывая на руки, как будто выполняли простую поденную работу. Принесли со двора двухвершковую доску, опустили в яму, засыпали землей, плотно утоптали место вокруг. Один из солдат вышел и вскоре вернулся с пучком веревок. Подошел к Ивану Александровичу.

— Ну ты, вставай!

Ломов сидел у стены, прислонившись к ней головой и закрыв глаза. Было безразлично, что будут с ним делать. Смерть? Пусть смерть. Правда, жизнь не жалко было бы отдать с большей пользой, а тут так глупо, так глупо. Детишки, жена! Но детишки еще глупы, мать им сейчас нужнее, чем отец, и гибель его пройдет для них незаметной. А лишняя смерть будет занесена в счет насильникам.

Солдат ткнул Ивана Александровича ногой.

— Тебе говорят!

Ломов не шевелился. Подошел другой, схватили Ивана Александровича за шиворот, подняли, поставили к доске, прикрутили к ней веревками.

Ломов понял, что собираются делать что-то страшное.

— Послушайте, что вы делаете? Ведь люди же вы?

— Разговаривай еще!

Солдат замахнулся на Ивана Александровича веревкой, но, не ударив, опустил. Вошли Тарасов и толстый поручик. Тарасов подошел к Ломову, потрогал за конец доски, — не шатается ли, потянул веревки и одобрительно кивнул головой.

— Так, хорошо!

Остановился против Ивана Александровича, заложил руки за спину и хмуро глянул ему в лицо.

— Ну-с, так как же!..

Хотел говорить спокойно и даже придать своему голосу оттенок легкой насмешки, а в груди клокотала тяжелая холодная злоба против этого бледного связанного человека. Тарасов переждал немного, пересилил злобу свою и медленно, отчеканивая слова, все еще с легкой дрожью в голосе сказал:

— Ну-с, теперь вы нам расскажете, кого из большевиков вы знаете, кто ходил к Мурыгину, как фамилия Расхожева.

Иван Александрович, не отрываясь, смотрел на Тарасова.

— Послушайте, неужели вы будете пытать?

Тарасов рассмеялся.

— А вы думали, что мы с вами о большевицкой программе разговаривать будем?

Ломов в тоскливом недоумении опустил голову на грудь, глубоко вздохнул и подумал:

«Только бы хватило сил перетерпеть до конца».

Поднял голову и негромко сказал:

— Я уже говорил вам, что никого не знаю. Если кто и ходил к Мурыгину, то я этим не интересовался.

— Значит, вы отказываетесь говорить?

— Отказываюсь не говорить, а оговаривать.

Тарасов насмешливо пожал плечами.

— Подумаешь, какая невинность!

У стены на табурете неподвижно сидел толстый поручик, сонно посасывая папиросу. Тарасов отошел от Ломова и сел на другой табурет, рядом с поручиком.

— Хорошо. Тогда читайте вашу предсмертную молитву. Хотя вы, конечно, неверующий?

— Вы хотите убить меня?

— А вы думали, мы с вами миндальничать будем?

— Без суда и следствия? Ведь сторонники теперешней власти так кричат о законности.

— Ха-ха-ха! Какой же вам суд! Вас надо уничтожать, как бешеных собак! Ковалев, бей его в лоб, ну-ка!

Один из солдат отошел к двери, вскинул винтовку и стал целиться Ивану Александровичу в лоб. Ломов приковался к черному дулу винтовки. Хотел закричать, страх сдавил горло. Куда-то провалилось сердце. Медленно, плавными кругами поплыло все перед глазами. В свете лампочки, показавшемся вдруг тусклым и красноватым, фигуры людей расплылись в уродливых очертаниях. Иван Александрович закрыл глаза.

Грянул выстрел. Струя воздуха прошла по голове, зашевелила волосы. Безжизненное тело Ивана Александровича повисло на веревках. Через несколько минут Ломов очнулся, открыл глаза, мутным взглядом скользнул по неподвижной группе людей, как будто окутанных красноватой мглой, и снова закрыл глаза. В голове мелькали неясные обрывки мыслей, и было странно и жутко, что он сознает эти мысли. Неужели не убит?

Вновь открыл глаза. Тарасов закуривал папиросу. Увидав, что Иван Александрович очнулся, капитан насмешливо обратился к Ковалеву, — только что стрелявшему солдату:

— Эх ты, разиня, стрелять не умеешь. Ну-ка, Нестеров, ты.

Второй солдат взял ружье, встал против Ломова и черным дулом долго нащупывал лоб Ивана Александровича. Ломов не выдержал и лишился чувств еще раньше, чем услыхал выстрел. Когда очнулся, по-прежнему горела в потолке лампочка, мирно покуривали офицеры, возле стояли солдаты.

— И ты, Нестеров, промахнулся. Эх вы, а еще лучшими стрелками считаетесь. Дай-ка, я сам!

Иван Александрович плохо повинующимися губами прошептал чуть слышно:

— Пытка… Зачем? Кончайте сразу!

Тарасов в страшной злобе стукнул об пол прикладом.

— А-а, сразу!

Одним прыжком подскочил к Ломову, пригнулся к его лицу, засверлил налившимися кровью глазами и захрипел:

— Сразу? Нет, у вас по капельке кровь надо выпустить, по капельке… по капель… ке… жилы вытянуть… Потихоньку, потихоньку… по жилочке… чтоб вы слышали, чтоб чувствовали, как из вас жилочки-то тянут… А-а, глазки закрывать изволите! Нет, вы во все глаза глядите, чтоб видели, как из вас кровь-то выпускать будут!.. По капельке… по кап…

Тарасов задохнулся в злобе. Страшно прыгали глаза под лохматыми черными бровями, тряслась нижняя челюсть. Из судорожно перехваченного горла вылетали хриплые лающие звуки. Вдруг как бы очнулся:

— Ну, довольно на сегодня, пойдем.

Иван Александрович открыл глаза. Темно. Утро, день, ночь, — не знал. В голове, как разбухшие черви, тяжело и медленно ворочались обрывки мыслей. Попробовал связать их, — не мог. Чувствовал свое тело, чувствовал холод и знал, что жив. Крепко сдавил голову руками. Надо ни о чем не думать, пусть уляжется в голове. Провел руками по лицу, почувствовал под пальцами холодные небритые щеки. Да, да, жив. С трудом разжал пересохшие губы и чуть внятно и слышно проговорил: