– Так точно, – повторил служащий, – если вам так угодно.

Миша тяжело засопел и хотел, было вспылить, но в таком положении не всегда, иной раз и припоминал наставления Ивана Дмитрича о том, что агент в любых обстоятельствах должен быть хладнокровен, собран и внимателен.

– Хорошо, ты видел, как они направились в буфетную, но точно не приметил. Так?

– Совершенно точно.

– После этого случая ты когда—нибудь их или одного из них встречал?

– Никак нет.

– Значит, буфетную, – повторил в задумчивости Миша, – когда станция?

– Я вас извещу.

Жуков вернулся на место и, наблюдая в окно за проносящимися крышами домов, над которыми столбами белёсый дым уносился в небо, за тёмными силуэтами деревьев, раскинувших чёрные ветви, словно художник несколькими штрихами карандаша небрежно набросал на листе бумаги, понимал, что видимо ничего не узнает, а только зря потратить время. Но расследование не всегда удача с первого часа, а кропотливое процеживание слов, деяний, событий сквозь увеличительное стекло рассуждений, сопоставлений, фактов. Поэтому мысли перескочили на более приятные воспоминания.

В Лигово прибыли минута в минуту, не нарушив расписания.

На дебаркадере суетился народ, чувствовалось близость столицы.

Миша с минуту постоял, поглазел на деревянный вокзал, выкрашенный в зелёный казённый цвет, и направился в буфетную. Хотелось быстрее кончить с этим бесполезным занятием.

В зале буфетной стоял едва уловимый запах хорошего кофе и сразу же захотелось присесть и заказать чашку крепкого ароматного напитка, к нему клубнику, которую то ли научились выращивать в зимних садах, то ли доставленной из южных краёв, со взбитыми сливками. Пришлось глотнуть предательскую слюну.

Жукова провели за столик.

– Чего изволите?

Через некоторое время перед Мишей, словно по мановению волшебной палочки, появилась маленькая чашка ароматного кофе и розетка со взбитыми сливками, правда, не с клубникой, а вымоченными в вине вишнями, тёмно—красной пирамидкой возвышавшейся среди белоснежного поля.

– Хотелось бы поговорить с теми, кто обслуживал господ четвёртого апреля.

– Извините…

– Нет, нет, всё хорошо, я – агент сыскного отделения и мне хотелось бы поговорить о господах, вернее пассажирах.

– Я к вашим услугам, – наклонил голову господин в накрахмаленной белой рубашке и форменной железнодорожной куртке.

– Четвёртого сего месяца ты обслуживал посетителей?

– Так точно, в этом заведении я прислуживаю один.

– Тогда не припомнишь четвёртое число.

– Извиняюсь, но мои дни похожи один на другой, кот если бы что—то в тот день произошло, а так, – на лице появилась смущённая улыбу\ка, говорившая, что, мол, рад был помочь.

– Может быть, вспомнишь трёх молодых людей, двое в цивильном платье, а один, вот этот, – Миша положил на стол фотографическую карточку, – в гимназической форме, – и любопытством посмотрел на человека, склонившегося ниже, и с интересом разглядывал толстый кусок картона.

– Постойте—ка, – выдавил буфетчик и тут же осёкся, – прошу прощения. Припоминаю, они вошли по приезде ораниенбаумского поезда, заказали чаю с пирожными.

– И что было особенного, что ты их запомнил?

– Так какие—то они притихшие были, шушукались, наклонив головы друг к другу, словно боялись, чтобы окружающие их не услышали.

– Ты слышал?

– Да я…

– Только без лукавства, я веду следствие и мне недосуг выслушивать бредни о том, что ты только чашки со стаканами подносишь. Понятно.

– Я понятливый, – буфетчик закусил нижнюю губу и, наклонившись ещё ниже, шёпотом прошептал, – уж не одного из этой троицы близь Стрельны, – дальше продолжать не стал, побоявшись говорить о смерти.

– Не буду лукавить, догадка верная, голубчик, так как же? О чём они шептались?

– Когда гимназист отлучился, эти двое, озираясь, говорили, что вернуться стоит в Стрельну, там подходящее место.

– Для чего?

– Вот это не могу знать, тут вернулся ихний третий приятель, они расплатились и вышли.

– Ты их больше не видел?

– Нет.

– Точно?

– У меня память на лица хорошая, иной раз помогает на службе.

– Как выглядели они?

– Гимназист?

– Как гимназист я знаю, – Миша почесал щёку, – вот тебе карточку показал, нет, те двое в цивильном.

– Обычно, – пожал плечами буфетчик, – тёмные пальто…

– Платье меня не интересует, – оборвал хозяина самовара, стаканов и чашек Миша, – его сменить можно, тем более, что погода становится теплее и солнечнее, рост, лица, какие—либо приметы.

– Одному лет около двадцати, высокий, с усами, но знаете, такие редкие, не иначе недавно появились, второй пониже меня росточком и мне показалось моложе на два—три года.

– Ты их при встрече узнал бы?

– Да, – уверенно ответил буфетчик, – узнал бы.

– Тогда я могу рассчитывать на твою помощь?

– Несомненно.

– Когда они вышли, ты случаем не заметил, куда они направились?

– Никак нет, мне надо было обслуживать господ.

– Хорошо, – кивнул головой Миша, – я больше тебя не задерживаю, – и Жуков поднёс к губам чашку, отхлебнув маленький глоток слегка остывшего ароматного напитка.

Свою поездку Жуков сравнивал с погоней, только вот погоней за тенями недавнего прошлого.

Но вот погоня, настоящая погоня, как встарь, вскочил на коня и вперёд ха разбойниками. Ветер в лицо, ветви деревьев хлещут по ногам, а ты несёшься без остановки, чтобы схватить злодеев и привести в качестве трофея в кандалах.

Красота.

Миша размечтался и чуть, было, не опоздал на поезд. Дорога вновь вела в Стрельну, туда, где началось расследование и закончилось путешествие по столь короткой жизни Сергея Мякотина, учащегося кронштадтской гимназии, так и не сумевшего вступить во взрослую жизнь.

Жуков вошёл в вагон последним, когда кондуктор начал закрывать дверь вагона. Железнодорожный работник раздражённо засопел, но произнёс довольно спокойным голосом: «Прошу!»

– Благодарю, – пробурчал запыхавшийся Миша и прошёл дальше в вагон, где устроился у окна.

Иной раз Жуков изумлялся избирательности памяти, то начнёт ни с того, ни с сего рисовать картины только минувших событий, а то и из далёкого прошлого. Отчего—то сейчас он вспомнил одно из первых дел, когда ещё совсем юный, с нежным пушком над верхней губой, он почувствовал себя равным Видоку и нарисованному фантазией Эдгара По мосьё Дюпену. Сколько в то время набил шишек. Хорошо, хоть шишек, а не сделал непоправимых ошибок, из—за которых, сгорая со стыда, сбежал бы из сыскного отделения. И спасибо Ивану Дмитричу, что тогда не поставил крест на заносчивом агенте, а взял под крыло молодого сотрудника и начал ненавязчиво, а как само собой разумеющееся, обучать профессиональным азам.

Что стоила та история, когда он заметил га Невском ВенькуСтодолю, разыскиваемого за разбойное нападение, и начал за ним следить. Тогда казалось, делает так умело, что преступнику никогда не догадаться о Мишиной слежки. Ходил долго, часа четыре, то по кабакам, то по каким—то лавкам, то забрёл на постоялый двор. Жуков расслабился, вот, мол, Сенька в его руках, да не тут—то было. Стодоля давно приметил молодого агента и водил за собой, как телка на верёвочке. Хорошо, что ножом не сделал Мише дополнительных отверстий в теле, а только ударил по темечку кожаной дубинкой, наполненной дробью, и сбежал.

Молодой помощник получил не только головную боль от удара, но и обидный выговор от Путилина не за то, что упустил преступника, а что так бездарно поставил себя под удар. Надо было всего лишь доложиться, что Сенька в городе, а дальше нашли бы. Это кажется обывателю, столица велика, да спрятаться в ней негде, с умом всякого найти можно, в особенности такую личность, как известный в определённых кругах Стодоля, не всё ли равно днём раньше, днём позже.

И дело было не в пробитой голове, а в уроке, полученном Мишей от Ивана Дмитриевича.

Путилинский помощник вновь ёрзал в уютном поезде и смотрел в окно, не замечая ни проносящейся мимо возрождающейся после зимней спячки природы, ни серых крыш домов, над которыми тоненькими змейками вился дым, ни кондуктора, стоящего над ним и в третий раз спрашивающего билет.