Вожак проследил за падением бича, затем с крайним изумлением посмотрел на меня. С начала зимы он видел такое впервые. Обычно человек брал бич для того, чтобы пустить его в ход.

Я присел на корточки.

— Ты уж прости меня, дружище, а? Сразу не разобрался в тебе.— Я протянул навстречу псу руку.— Давай пожмем друг другу лапы и все забудем. Идет?..

Бешеный слушал, склонив набок голову. Затем он помотал головою и фыркнул, словно не доверяя ни зрению, ни слуху своему. Потом отскочил в сторону и затрусил к своим сородичам и при этом часто оглядывался. «Знаю я твое подлое племя,— как бы говорил его взгляд.— Голос-то может быть ласковый, успокаивающий, но все равно какую-нибудь пакость сделаешь. Меня не проведешь. Битый!»

Он не укусил!..

Запрягая вожака, я погладил его между ушами. Он глухо зарычал, но не пустил в ход клыки.

В пути во время коротких стоянок я трапезничал, сидя рядом с Бешеным, и пробовал кормить собаку с руки. Пищу вожак не принимал, ожидал подвоха, потому что раньше нам и в голову не приходило кормить этого дьявола с руки.

В поселке я задержался на несколько дней в ожидании буровых коронок, которые вот-вот должны самолетом привезти из Петропавловска и которые надо переправить в партию.

Не стану рассказывать, как я завоевывал доверие Бешеного. Скажу только, что это был нелегкий ежечасный труд и дважды я был укушен псом за руку, когда показался ему подозрительно назойливым.

Я лихо осадил нарту возле барака. Парни вышли на мороз, заслышав лай собак.

— В чем дело? Почему Бешеный в упряжке? Где новый вожак? — строго спросил меня начальник геопартии.

— Сразу столько вопросов...— Я поднялся с нарты, подошел к Бешеному и снял с него упряжь.— Чем он-то вам не угодил? Не понимаю. Ласковый, послушный...

— Тебя русским языком спрашивают: почему эта тварюга опять в упряжке?

— Слышь, Бесенок? Не верят, да еще так нехорошо выражаются.— Я отошел от упряжки шагов на пятнадцать, обернулся и позвал вожака:— Бесенок! Ко мне!

Бешеный стремглав исполнил команду. Подпрыгнув, уперся передними лапами в мою грудь, как бы спрашивая: «Что звал, хозяин?»

— Кстати, ребята, Бешеный — больно грозная да и обидная для такой собаки кличка. Не придумать ли...

Я осекся, посмотрев на буровиков, и захохотал. Это было зрелище! Немая сцена, как в «Ревизоре»!

...Ну а как парни завоевывали доверие Бешеного — это уже другой рассказ.

Он появился в поселке в декабрьскую стужу, когда дрейфующие льды Ледовитого океана, по весне взломанные штормами, отпрянувшие от суши на полверсты, сомкнулись вокруг острова, намертво спаялись с прибрежными валунами. На небе вспыхивали разноцветные невесомые полотнища северного сияния, отбрасывая на снег радужные полосы.

Полярники оставили работу, те, кто был в избах, накинув полушубки, выбежали из тепла, даже эскимосы в длинных, расшитых золотой нитью кухлянках и торбасах вышли посмотреть на белого медведя — нанука, хотя с детских лет не удивлялись ему и он был им что кошка или собака городскому человеку. Кое-кто для страховки прихватил карабин.

Владыка Арктики шел, да нет, не шел — шествовал на своих тумбообразных ногах, совершенно не обращая внимания на людей, равномерно покачивая из стороны в сторону крепкой литой головой на мускулистой шее. Это был на диво крупный самец, прямо-таки великан — весом далеко за полтонны, длиной верных три метра, а высотой в холке по грудь рослому человеку. Единственная улица поселка была день и ночь освещена яркими электрическими лампами, потому что день на затерянном в Ледовитом океане острове зимою почти не отличается от ночи, и я заметил золотистые подпалины на боках роскошной, с густой подпушью шкуре зверя, будто ее лизнули языки огня (отъелся тюленьим жиром, вот и пожелтел), покрытые жэсткой и густой растительностью и потому не скользившие на льду круглые подошвы лап, небольшие невозмутимые светло-коричневые глаза, влажно-черный и крупный, как у свиньи-рекордистки, пятак носа.

Две-три лайки бросились было на гиганта; медведь вытянул, потом пригнул длинную крепкую шею, прошипел по-змеиному и басовито рявкнул. Собаки поджали хвосты, поскуливая от возбуждения и страха, попятились. Медведь прошествовал в трех метрах от меня. Я поймал себя на том, что хочу побежать, скрыться за толстой стеною дома, не испытывать судьбу. Но бегать от нанука не следует. В этом звере живет неукротимый дух преследователя, добытчика; все быстро движущееся он стремится нагнать и разорвать в клочья.

И никто из взрослых не побежал. Лишь самый маленький житель острова, трехлетний сынок наших Айболитов, Эльвиры и Михаила Сперанских, всеобщий любимец, вскрикнул и круглым от множества меховых одежд колобком покатился к крыльцу родного дома. Медведь на мгновение замер, повернул голову, глядя на маленького человечка.

Щелкнул затвор карабина.

— Не стрелять! — тревожно крикнул начальник биологической экспедиции, известный ученый, фактически хозяин острова.— Не тронет!

Начальник экспедиции затем и находился на острове, чтобы наблюдать за жизнью, охранять покой арктических животных, особенно белых медведей, давно занесенных в Красную книгу.

И действительно, зверь не кинулся за побежавшим мальчуганом; он понял, что перед ним малец, несмышленыш, на которого нельзя нападать. И тронулся дальше.

Возле длинного барака, механических мастерских, на пути повстречалась поставленная на попа трехсоткилограммовая железная бочка с зимней соляркой, стужей припаянная к земле. Час назад трое сильных мужчин пытались повалить ее, чтобы наполнить ведро соляркой. Они пинали ее ногами и дружно толкали плечами. Все попытки оказались тщетными. Решили звать на помощь бульдозериста с машиной, да не успели — в поселке появился белый медведь.

Гигант остановился у бочки. Я знал, что он должен был остановиться. Белый медведь любопытен чрезвычайно; любой предмет он непременно обнюхает, попробует на зуб, потрогает лапой, повалит. И не ошибся. Зверь обнюхал бочку. Ему, очевидно, не понравился

тяжелый, неприятный запах солярки. Удар левой лапой (белые медведи левши, хотя неплохо бьют и правой) был страшен: бочка, словно живая, подпрыгнула и отлетела в сторону.

Домики семейных, бараки-общежития, люди, машины были для медведя не более как забавные одушевленные и неодушевленные предметы; его мало интересовал поселок и все то, что находилось в нем. Вовсе не из-за праздного любопытства появился он возле жилья. Сюда его привлек вкусный запах, исходивший от свалки. А свалка была богатая, многолетняя. Заледенелые объедки, помои, картофельная кожура, куски заплесневевшего хлеба, кости, рыбьи головы и хвосты — все это горкой с добрый пятистенок возвышалось за околицей.

Зверь набивал брюхо долго и жадно. Громко хрустела в темно-синей пасти замерзшая пища. Он не брезговал ничем. Если попадался кусок автомобильной камеры или перепачканная машинным маслом тряпка, и они исчезали во чреве исполина; желудок, что жернова, перемалывал, перетирал решительно все, разве что не металл. Без сомнения, он был очень голоден, иначе бы не заявился к людям, обошел поселок стороною. Ох, как нелегко добыть нануку пищу в декабрьскую стужу! Не каждый дотянет до кормилицы-весны, когда на льду вдоволь нежных и вкусных, совершенно беспомощных нерпят, когда мамаши-нерпихи, беспокоясь о своем чаде, теряют всякую осторожность.

Не однажды в поселок приходили белые медведи. Две-три недели они находились возле свалки, пожирали отбросы, насытившись, тут же отсыпались. И непременно исчезали. Подолгу жить на одном месте они не могли, охоту к перемене мест, бродяжий дух звери наследуют с материнским молоком из поколения в поколение, недаром их называют вечными странниками арктической пустыни. Да и пища здесь неважнецкая. Смогут ли сравниться заледенелые объедки с горячей нерпичьей кровью, нежным тюленьим жиром?