— Если не выгонишь, я сама его отравлю, ослеплю... Глаза кипятком выжгу...

Я вздрогнул. Мурашки пробежали по телу. Сердце словно сжалось в кулак. Так бы и крикнул в отчаянии:

«Помогите мне, люди, удержите ее! Она хочет выжечь мне глаза... мои глаза... Удержите ее, прогоните ее!»

Меня трясло как в лихорадке. Невидимые ледяные нити страха приковали меня к земле. Я не мог ни пошевелиться, ни крикнуть, ни разжать рта.

И тут я вдруг услыхал хриплый, срывающийся от гнева голос Мулона:

— Ну ты, змеиная шкура... Сотни раз я молча глотал твои пакости. Хватит! Убирайся прочь отсюда! Понятно тебе? Хватит!

Не знаю, может, мне просто почудилось со страху, а может, в самом деле так было, но надо мной вдруг нависла какая-то мутная тень и в этой кромешной темноте на меня мрачно уставились два огненных зеленых глаза... Зловещие и неумолимые, они манили меня куда-то вдаль, где не было ничего, кроме непроницаемого мрака. Ничего? Нет!.. Я тут же ясно различил клубок копошившихся змей, черных червей, покрытых отвратительной слизью, каких-то неведомых чудищ. Что-то душило меня, не хватало воздуха...

15

Я вскочил и тут же услышал какой-то тупой удар. Еще раз и еще... Кто-то тяжело и устало дышал. И снова удары, удары рассвирепевшего человека...

— Змея... змея... Чтоб духу твоего здесь больше не было! Гадюка... Гадина проклятая!

Я увидел, как Хенза упала.

Мулон схватил ее за руки, вытолкнул на лужайку, буркнул что-то гневное, плюнул в ее сторону и исчез в темноте.

Едва волоча ноги, я вернулся на свое прежнее место.

Вокруг роились тысячи светлячков, ткавших свои светлые узоры на черном ковре ночи. Но мне было не до них.

Спать совсем не хотелось.

Издалека, с рисовых полей и с реки, доносилось заливистое кваканье лягушек. Их монотонная песня звенела под темным небом, но на этот раз совсем не усыпляла, как обычно.

Сквозь ветви густого орешника дружески подмигивали огоньки незнакомой мне деревушки.

И вдруг я решился. Я встал и двинулся прямо к этим зовущим огонькам. Не знаю, почему мне хотелось пойти в деревню. Мне казалось, что там, в деревне, я наверняка укроюсь от Хензы и избавлюсь от этих ночных страхов. Я бежал по траве под неустанный стрекот сверчков.

Лицо пылало, словно ошпаренное кипятком. Все тело зудело, будто исстеганное жгучей крапивой. Но, ловя широко раскрытым ртом холодный ночной воздух, чувствуя, как обдает меня свежестью, я невольно успокоился и, наконец, пришел в себя.

Ничего, ничего... Все это пройдет. Главное — целы глаза. Я вижу, вижу далекое мирное небо, мерцающие звезды... Я вижу деревню за кустами орешника... Но страх еще не прошел, он еще теплился в душе.

Есть в мире плохие люди. Но есть и хорошие.

Я долго размышлял об этом.

Почему люди бывают такими злыми, как Хенза?

Почему не все такие добрые, как папаша Мулон?

16

Потом я подумал о вечном, непроницаемом мраке, о Ра- пуше, моем слепом сверстнике, который никогда не увидит ни ярких звезд, ни солнечных лучей. До чего же все это страшно, до чего же жутко!

Теперь я уже не бежал, а медленно брел по траве. Да и куда торопиться! Разве не все равно, когда я приду в деревню? И приду ли туда? Вокруг — ни души. Я брел совсем один в этой необъятной, по-летнему спокойной ночи. Ни дать ни взять — одинокий заблудившийся путник... И так не хватало надежной опоры, чьей-то крепкой дружеской руки, доброго слова. Да, не хватало, и не только сейчас, а вообще — каждый день, всегда...

— Таруно! — кто-то мягко, но властно окликнул меня из темноты.

Я остановился.

— Ты куда?

Растерявшись от неожиданности, я не знал, что и ответить.

— Это больше не повторится, — услышал я.

И вдруг он появился передо мной. Я почувствовал его теплое дыхание, почувствовал, как тает, трескается ледяной покров, сковавший мне сердце, как приятное, не изведанное доселе чувство охватывает меня, отогревает, обнадеживает, радует.

— Папаша Мулон?!

— Пока я жив, ничего не бойся.

— Ну да... ну да... — только и сумел я пробормотать.

Теперь у меня был надежный защитник, которого мне

до сих пор так не хватало. Не зная, какими словами отблагодарить его, я обнял старика, и это безмолвное крепкое объятие сказало ему больше, чем слова.

И, оценив мой судорожный, отчаянный порыв, поняв, что мне так нужен верный друг, он подхватил меня своими крепкими волосатыми руками и подбросил вверх.

Лунная ночь, заливавшая своим молочно-призрачным светом окрестные просторы, дышала тишиной и покоем.

17

И этот лунный свет серебрил не только бездонное ночное небо, но и каждый куст, каждое дерево, каждый предмет, притаившийся под мерцающими звездами.

III

Меня разбудила песнь летнего утра. Вернее, пение какой-то птицы. Я открыл глаза. Высоко надо мною шумели густолистые ветви ивы. На лицо упала капля росы. Вот тогда-то и заметил я птицу: перья ее переливались всеми оттенками, от голубого до золотистого, похожего по цвету на спелую пшеницу; вокруг шеи красовалось белое ожерелье.

Сквозь ветки ивы проглядывало чистое небо.

Глядя на эту диковинную птицу, на это голубое небо, я был просто счастлив. Вчерашних страхов не было и в помине, их словно поглотила ушедшая ночь... А может, они просто растаяли во сне или умчались прочь вместе с Хен- зой...

Я знал: Хенза ушла, ее здесь нет. И это окончательно меня успокоило.

Всякий раз, когда Хенза совершала какой-нибудь скверный поступок, Мулон бил ее и выгонял из табора. Несколько дней она одиноко бродила по селам и деревням и опять возвращалась к Мулону точно такая же, как и была, — с зелеными, горящими злобой глазами. Ну чистая ведьма, настоящая ведьма!

Я встал. Обильная роса, блестевшая в высокой траве, окатила мне ноги своим сверкающим дождем.

Было раннее утро, свежее и ясное. Все вокруг еще спало. Спал и наш табор. Дышалось легко и свободно.

Неподалеку, за ветвистой ивой, тянулась серебристая лента реки. На берегу ее я вдруг заметил какого-то человека. Он неподвижно сидел у реки, глядя на воду, и держал в руке удочку с длинной ниткой на конце. Я подошел поближе и сразу узнал его: да это же папаша Мулон!

18

Не знаю почему, но я вдруг тут же вспомнил все хорошие минуты, часы и дни, проведенные с ним. Как часто он подхватывал меня своими огромными ручищами, поднимал к самому своему лицу и, улыбаясь во весь рот, спрашивал:

— Таруно, хочешь стать вот таким же большим, как я? Хочешь достать до самого неба?

И потом подкидывал меня высоко вверх и ловко ловил. В эти мгновения я задыхался от страха, но все-таки судорожно смеялся, потому что видел по его карим смеющимся глазам — зла он мне не желает. Ни малейшего зла. Да и глаза у него были ласковые, добрые. Только видно было, что затаилась в них глубокая скрытая печаль. Наверно, по- этому-то и полюбил я его. Полюбил сразу и на всю жизнь. Он, папаша Мулон, был для меня всем: отцом, матерью, семьей. Вот таким-то я и привык его видеть с той самой поры, как помню себя. А теперь, сгорбившись, наклонившись над самой водой, он напряженно следил за малейшим движением лески.

Заметив меня, он обнажил в улыбке ожерелье зубов.

— А, это ты... И тебе захотелось порыбачить? Ну как, выспался?

— Выспался, — ответил я и неожиданно для себя вдруг добавил: — Три раза просыпался... Со страху...

При воспоминании о вчерашней стычке морщины, избороздившие его бронзовое лицо, обозначились еще резче, словно залегли в них глубокие тени.

— Больше это не повторится. Я ее выгнал...

Помолчали. Нам обоим не хотелось вспоминать об этих

зеленых глазах, таивших коварство ядовитой змеи.

Немного погодя он снова заговорил:

— Тебе, Таруно, нужно побольше спать. Да, да, побольше спать... Ты еще слишком молод, чтобы подниматься в такую рань. Понял?