5. Съесть или выпустить?

Вволю накурившись, Канищев устроился на пеньке и разгладил на коленях намокшую карту.

— Итак, маэстро, идём на северо-запад, пока не выберемся к реке, — проговорил он так весело, будто речь шла о воскресной прогулке. — Совершенно ясно: держась такого направления, мы выйдем к воде.

Я не разделял его оптимизма.

— До последней минуты в бинокль не было видно реки. Нигде, до самого горизонта.

— Если, конечно, не считать того, что сейчас мы стоим по колено в воде, — рассмеялся Канищев. — А дело с провиантом — табак? — продолжал он с необъяснимой весёлостью. — Что вы, как завхоз, имеете предъявить?

— Четыре мокрых бутерброда, пачка размокшего печенья, плитка шоколада и полбутылки портвейна, — уныло отвечал я.

— Не густо, маэстро, но надо считать, что в самом худшем случае нам придётся идти… не больше восьми суток.

— Да, на восемь дней, судя по карте, можно рассчитывать.

— По скольку же бренной пищи выходит на нос в сутки?

— Четвертинка бутерброда, одна бисквитинка, полдольки шоколада и по глотку портвейна. Да вот с голубями надо решить ещё, что делать. Приходит, на мой взгляд, здравая идея: изжарить их.

— Нет, — подумав, решает Канищев, — пока понесём божьих птах. А там будет видно. Итак, маэстро, компас в руки — и айда. Решено: запад-северо-запад. Пошли?

— Пошли!

Но на деле этого решения оказалось недостаточно. Уже через десять шагов дали себя знать упакованные в балластных мешках приборы. Цепляясь за сучья, слезая с плеч, они не давали идти Канищеву, на долю которого выпала эта нагрузка — более лёгкая, но зато и менее удобная. Через нас эти мешки превратились в его заклятых врагов. Бороться с ними становилось тем труднее, что руки Канищева были заняты корзинкой с голубями.

Так мы шли часа три, кружа между тесно сгрудившимися вокруг нас стволами. Основное направление поминутно терялось. Нужно было обходить глубокие болота или нагромождения бурелома.

Эти три часа нас вполне убедили в том, что путь несравненно более труден, чем мы предполагали. По-видимому, прежде всего нужно было избавиться от громоздкой корзинки с почтовыми голубями.

— Ну-с, маэстро, давайте решать: жарить или выпустить? — спросил Канищев, залезая по локоть в дверцу корзинки.

Я проголосовал за то, чтобы отправить голубей с записками.

— Возражений нет, — согласился Канищев. — Готовьте записки.

На старом скользком стволе поваленной сосны открыли походную канцелярию.

Под резиновые браслетки на лапках голубей укрепили патрончики с голубеграммами.

Обе птицы дружно проделали первый широкий круг и взяли направление прямо на север. Судя по всему, они пошли на Яренск.

Уверенные в том, что наши птицы достигнут людей и навстречу нам выйдет, помощь, мы пустились в путь.

Но природа была против нас. В первый же день непрестанный дождь успел промочить нас до нитки. Кончилось болото, но зато начался густой бор с непроходимым буреломом. Подчас брала оторопь: мы упирались в гору наваленных друг на друга стволов. Во всех направлениях — горизонтально, наклонно и вертикально — завалом в два человеческих роста лежали двухобхватные великаны, наполовину истлевшие на своём вековом кладбище. Уютный зелёный мох прикрывал эти нагромождения великанов покойников. Нога проваливалась в труху выше колена. Деревья до того прогнили, что можно было легко растереть их в ладонях. Но их было столько, что на это понадобилась бы вся жизнь.

Мне стало от души жаль грузного Канищева, которому было вдвое труднее моего выбираться из таких западнёй, но я был бессилен помочь ему.

Перед каждым препятствием он останавливался, и лицо его отражало душевную борьбу. Я видел, что охотнее всего он уселся бы на пенёк и принялся за отнятую у меня трубку. Однако, посидев в раздумье, он все же шёл на штурм завала. По большей части дело кончалось тем, что он срывался сверху какой-нибудь ослизлой кучи и, посидев и посопев, принимался искать лазейку, в которую мог бы проползти на карачках. Иногда это ему удавалось. Тогда он с кряхтеньем, обдираясь о сучья, вползал в чёрный туннель, пахнущий мохом и прелой гнилушкой. Проходило пять — десять минут, прежде чем я встречал его, багрового от усилий, на другой стороне завала. Дыхание вырывалось из груди толстяка со свистом, какой издаёт предохранительный клапан парового котла.

После каждого завала ему приходилось отдыхать. Так с передышками мы шли до сумерек, а к самой темноте попали в западню, из которой от усталости уже не могли выбраться. Со всех сторон из неуютной мокрой темноты на нас глядели беспорядочно навороченные груды стволов; за этим завалом высокие вершины сосен терялись в тёмном небе. Канищев вымотался. Почерневшими от жажды губами он прохрипел:

— Маэстро, я пас. Давайте ночевать.

Выбрали местечко под стволом высокой сосны. Нарубленный лапник должен был спасти нас от сна в воде. Попытка развести костёр не увенчалась успехом. Бились с хворостом, с гнилыми щепками, с берестой — все напрасно. Намокшее дерево с шипением гасло под струями непрестанно плачущего неба.

Усталость взяла своё, и мы оба заснули. Правда, сон не был особенно крепким. Намокшее платье остыло. Холод быстро завладел нашими усталыми телами. Было трудно отогреться под насквозь промокшей шинелью Канищева, а моё бобриковое полупальто служило нам подстилкой.

6. Тайга и сонеты

Чуть забрезжил рассвет, мы были на ногах. Не скажу, чтобы мы выспались, но немыслимо было дольше лежать от трясущего нас озноба. Натянутый на голову резиновый мешок из-под карт перестал создавать иллюзию тепла. Дыхание лишь собиралось на поверхности резины, и холодные капли падали нам на лица. Решили двигаться в путь. Но сначала поели: по два квадратика шоколада и по глотку портвейна. Канищев взмолился, и я отдал ему половину оставшейся у нас бутылки нарзана.

На этот раз несколько удобнее связали имущество, получилось нечто вроде вьюка.

Сегодня бурелом не казался таким отчаянно непроходимым. Канищев довольно бойко нагибался, чтобы пролезть под стволами, повисшими на сучьях соседних деревьев. Он даже без особенной брани вытягивал ноги из наполненных ржавой водой ям.

Но эта резвость была недолгой. Часа через два мы увидели, что, в сущности говоря, идти по-прежнему непереносимо тяжело.

— Скажите на милость, маэстро, какой леший играл здесь в свайку и нагородил эту чёртову прорву стволов? — сетовал Канищев. — Ведь старайся, как лошадь, нарочно такого не наворотишь.

Я не успел подать реплику: ноги скользнули вперёд, обгоняя мой ход. Я быстро пополз на спине с косогора, прямо в объятия заросшего камышами болота.

— Ого-го-го! — донеслось сверху. — Куда вас унесло?! Ау!

— Полегче там! — отвечаю. — Я уже съехал этажом ниже.

Но вот мои ноги упёрлись в топкий берег. Оказывается, это вовсе не было болото. Жёлтые листья, пятнистым ковром укрывшие поверхность воды, заметно для глаза двигались. Течение! Река!

— Алло, сюда! — радостно крикнул я наверх.

— Ну что же, одно из двух: это или очень плохо, или очень хорошо, — флегматично резюмировал Канищев. — Если нам нужно через неё переправляться — плохо; если можно идти берегом — хорошо. А каково дно? Перейти можно? — осведомился он.

— Судя по всему — тина.