— Разошлась, — сказал он. — Муж уезжает — она разошлась…
Мир не сразу, но восстанавливался. Василий помог жене собрать посуду со стола, пообещал, что вымоет тарелки — времени в запасе много; она же сказала ему, что не задержится после спектакля, тогда перед его отъездом на вокзал они успеют забежать в круглосуточный детский сад, где растет их пятилетний Бронька, она возьмет до утра сына домой, вместе проводят папку, хотя он, дураку ясно, не заслуживает этого…
Василий, смягченный и почувствовавший охоту говорить, энергично ходил по комнате, жестикулировал своими длинными сильными руками, потряхивал цыганистым чубом, убеждал то ли себя, то ли жену, что осталось перетерпеть немного: его заберут из ТЮЗа в драмтеатр, а в «драме» — размах, можно по-настоящему показать себя, были же случаи, когда оттуда приглашали на работу в столицу или в кино сниматься, да и заработок больше… Он говорил, что плохо, с одной стороны, — поздно на сцену он пришел, с другой же, рассудить, в этом свой смысл — знает жизнь, многое испытал в ней, а оттого играет без фальши, не повторяется, владеет искусством правдиво и смело перевоплощаться…
— Ты у меня, лапа, молодец, — сказала жена и поцеловала в щеку. — Но не вздумай там, в деревне…
— Ты знаешь, что такое стройка? Там от зари и до темна…
— Я тебя знаю!
— Чтоб мне провалиться! Устраивает такая клятва? Кроме тебя — никого!
— Смотри, Тюкин. Узнаю, догадаюсь — мне самой недолго…
— Но-но!..
И опять зазвонил телефон — трубку взяла жена. Он тоже подошел, наклонился к трубке, услышал густой, рокочущий басок Илюшки Губанского:
— Зося? Что ты, Дездемона, проводила своего Отелло? Он, поросенок, на расстанную чарку даже не позвал… Позор твоему Тюкину! Скучаешь?
— Закрой фонтан, — прорычал в трубку Василий. — При живом-то муже — нахал!
— Твоя взяла, — отозвался Илюшка, — один — ноль… Чего ж не уехал, Буслаич?
— Еду, Муромец, еду, коня уже подводят… И как не ехать — слышал?
— Зося сказала…
— Ты, брат, пойми: погода на дворе стеклянная, вот-вот расколется. А там избу по бревнышку раскидали…
— Соберете, — сказал Илюшка.
— Отец хворый, не виделись давно.
— Надо, Буслаич!
— Надо, Илья.
— В «Иностранной литературе» роман одного колумбийца не прочел? «Сто лет одиночества». Вкусно пишет.
— Зоська журнал перехватила… Значит, еду, Муромец!
— Скатертью… Да, Вася, чуть не запамятовал! Фалалеев сказал: пьесу будут завтра читать. Решено будто б — одобрили.
— Какую пьесу?
— Какую ж — «Разведку»!
— Ты что?!
— Побожусь, Вася.
— Во-от гад…
— Кто?
— Есть личность…
— Ну, Буслаич, пока… Тут хвост звонильщиков за мной… Целую нежно!
Василий опустился на корточки, привалился к стене — росла в груди, ширилась ярость, прошептал:
— Устроил мне Фалалеев… устроил ведь!
— Будут читать? — спросила жена.
— Нет, ты подумай! — потрясал сжатыми кулаками Василий. — Что он делает! Я, можно сказать, нашел эту пьесу, автора в театр за ручку привел, познакомил, я эту пьесу на полпути к Москве перехватил, надежды на нее возлагаю…
— Не переживай.
— Нет, ты глянь на него! Без меня читать будут! Прочитают, роли тут же распределят — знаю я. Подвернулся случай — Тюкин уезжает, и сразу читать. И распределят роли как пить дать… Фалалеев Сироткина выдвигает, ему отдаст сыграть разведчика, а мне фашиста оставит иль этого… начальника штаба! Точно. Он поэтому Каллистратову подсказывал: отпусти его, Захар Моисеевич, отпусти! А сам в уме свое держал, змеюка подколодная! Это проверено ж: Сироткин ему родственник, дальний, но родственник…
— Может, преувеличиваешь, Вася… Прочтут, Каллистрат за тебя будет…
— Надейся! Кроме Сироткина еще Губанский есть. Бездари! А я с этой ролью сжился, я вижу этого разведчика, я ждал… Если хочешь, мне Шевченко так и обещал: сыграешь еще с одну яркую роль современника — будешь в «драме»!
— Не расстраивайся, лапа. Твое от тебя не уйдет. Дай поцелую — мне бежать…
— Позвони, — успел сказать он ей вслед. — Будет чтение «Разведки» иль что там?..
«Закулисные интриги, — подумал горько. — Каллистрат, восемьдесят из ста, за меня. Но и у Фалалеева сила. Как оно некстати — письмо… А ехать нужно. И роль из-под носа уведут. А сыграл бы ее как! Как сыграл бы! Разве Сироткин сможет! Будет бегать по сцене надувшись, с выпученными глазами — вот и весь его разведчик. А надо тут тонко, интеллигентно, чтобы ни в чем фальши, перегиба…»
Он подошел к зеркалу, прищурился, плотно сжал губы и улыбнулся ослепительно, представил, какой он будет в армейской форме, поначалу в своей, советской, а после затянутый в мундир офицера рейха, каким нужно быть внутренне собранным при внешней небрежности, и придется отыскать характерный жест, который запомнится зрителям… Это, черт возьми, его роль, песня, которую обязан спеть он, а не Губанский, не Сироткин, они сосунки, в армии даже не служили, а это как-никак образ военного человека: надо уметь ходить, отвечать, обмундирование носить по-военному, а такое умение получаешь не от режиссера, а от ротного старшины и сержантов — да-да, от них, и по гроб жизни…
«Впрочем, знают же, что эту пьесу я в театр привел, — успокоил он себя, — совесть-то у них должна быть?..»
Позвонила жена: чтение «Разведки» состоится завтра.
— Во Фалалееву! — сказал Василий.
Назначили читать пьесу на шесть вечера, и Василий, не уехав накануне, как предполагалось, появился к сроку со всеми вместе. Когда же Каллистратов объявил, что читка и обсуждение отложены на следующий день из-за недомогания директора и директор просит передать его извинения драматургу и всему коллективу, у Василия стало такое лютое лицо, что главреж спросил, не беда ли у него, денег, может, не хватает на дорогу — он одолжит.
После Василий играл в спектакле; пришел и на утренний спектакль, а вечером присутствовал на чтении «Разведки». С женой не разговаривал — та сказала, что ему нужно было ехать в деревню, а не оставаться; он сам это знал, но вот не поехал, не хочет отдать положенного ему кому-то другому, а она еще сыплет соль на рану, могла б смолчать или успокоить. Нет, туда же… И без нее тошно.
Обсуждение пьесы прошло превосходно, автору наговорили много лестного — он сиял; Фалалеев в заключительном слове подчеркнул, что такой спектакль будет хорошим подарком ТЮЗа к приближающемуся празднику — придется форсировать постановку, из невозможного сделать возможное, работать до седьмого пота, но 5—6 ноября премьере «Разведки» быть! Еще Фалалеев сказал, что роли будут расписаны завтра, у главного режиссера есть свои особые соображения, он обдумывает и прикидывает, но — тут Фалалеев улыбнулся, и Василий готов был поклясться, что улыбнулся он ехидно, со значением, — главная роль, товарищи, конечно, за нашим Васей Тюкиным, роль эта будто специально для него написана, он сыграет ее не хуже, чем Станислав Микульский сыграл своего капитана Клосса, можно Тюкина поздравить… За работу, друзья!
…Шли домой с женой вместе и каждый сам по себе. Василий, подавляя неловкость, сказал тихо:
— Присутствовал, а то б черта с два…
Жена не ответила.
— Теперь не уедешь, — вздыхая, сказал Василий.
И опять жена не отозвалась, нервно подняла воротник плаща, скрыв лицо.
У почтамта он попросил ее обождать, порылся в карманах, спросил смущенно:
— Сколько у тебя?
— Сорок два рубля.
— Давай.
— Тюкин, жить как? Смотри.
— Послезавтра на радио должен получить. До копеечки отдам тебе… Или у Каллистратова перехвачу.
Он нырнул в дверь почтамта, заполнил там бланк перевода на сто рублей и в торопливой короткой приписке Константину извинился, что пока приехать никак не может, однако надеется, что выберется к ним, пусть ждут…
Сырыми, начавшимися с середины ноября вьюгами набежала зима, летели белые снежные дни; в ТЮЗе «Разведка» шла с аншлагом, под аплодисменты, возбуждавшие в Василии жадное стремление играть лучше, лучше; чудилось ему, что это лишь начало, он уже мечтал о другом спектакле, не знал пока, каким должен быть новый спектакль — из классического репертуара или современным, но обязательно таким, чтобы не сковывали драматургические рамки, как в «Разведке», тесно не было, чтобы накаленные страсти кипели, гомерический хохот потрясал, неутешные рыдания чтобы и собственное сердце сжималось, обливалось кровью, факельно светилось и трепетало от ужаса и восторга… Он только начинал понимать, что такое сцена, — подождите!..