— Хорошая у вас жизнь, Павел Петрович, очень хорошая.
И Павел уверился: зависть в голосе старика, зависть; в ней, разумеется, нет ничего плохого, в этой зависти, как предполагает Ольга, — так просто, от сознания, наверно, личной неудачливости, скорбь по несостоявшемуся… Прикрыл старик глаза, обмяк, обвис морщинистым лицом; похож на большую снулую рыбу, выброшенную течением на камни, — на глубинную рыбу, у которой не переливающаяся солнцем чешуя, а неопределенно-темные шершавые бока… Встряхнуть бы его нужно — незаметным участливым словом, и уходить отсюда нужно: время обеда, на второе заказана бастурма, будет на столе бутылка сухого — Ольга обещала…
Повторил старик:
— Хорошая жизнь. И жена у вас молодая, хорошая…
— Хорошая.
— Произойдет что — не бойтесь постоять за эту жизнь. Грудью!
Старик палкой о камень пристукнул, и глаза его блеснули холодным стеклом.
— Само собой, — отозвался Павел.
Полнеба уже было фиолетовым, набухшим, как промокательная бумага, сыростью, а фиолетовая тяжесть расползалась дальше, шире; и море будто впитывало мрачный фон неба, тяжелело; светлые барашки пенились, смывались и снова нарождались в разбуженных свежим ветром волнах. Припадали к воде чайки, резко взмывали ввысь — то ли пугаясь, то ли радуясь… Внизу опустел пляж — кое-где лишь фигурка, другая…
— Идите, Павел Петрович, я посижу тут еще.
— Пойду, пожалуй.
— А скажите, Павел Петрович, у вас отец… жив?
— Отец? Вы все-таки моего отца знали? Василий Борисович, знали?!
— Ваш отец, насколько понимаю… и очевидно… Петр Юрченко. Так, Павел Петрович? А я знал из Воронежа Юрченко… Юрченко Андрея. Да, Андрея Юрченко.
— Нет, мой, конечно, Петр… Он пропал без вести, Василий Борисович. Я его не помню. Я родился, а он ушел от матери, от нас. К другой женщине. А тут война… По слухам, пропал без вести.
— Война, — сказал старик, — а все ж кого мы осилили, Павел Петрович, мировой фашизм!
Старик опять постучал палкой о камень — твердо и властно. Он даже улыбнулся Павлу — изломанно подвигались его мятые губы, показали сносившиеся золотые коронки зубов.
— До встречи в пансионате, Василий Борисович! Не опаздывайте к еде-питью!
Прыгал Павел с выступа на выступ, и мелкие камешки, брызгаясь из-под ног, больно били по щиколоткам. Больней бы надо, еще больнее! «Расхвастался, — терзал себя Павел, — пижон! Ах, как права Ольга, — жалкий я человек, размазня, медузообразный…»
…А в комнате Павла поджидали гости — профессор Гелембиовский с внуком.
Дрянной мальчишка, высунув набок язык, азартно резал Ольгиными маникюрными ножницами купленный утром, еще не читанный номер «Огонька» — пластиковый пол был в мелкой, исстриженной бумаге. «Нашему Вольке она уши оборвала б за такую самодеятельность», — раздраженно отметил Павел.
Профессор подал руку с вежливой улыбкой:
— Приветствую вас, коллега!
— Понимаешь, Павлик, — сказала, торопясь, Ольга, — мы разговорились с Михаилом Аристарховичем… Выяснилось случайно, понимаешь, что ты, оказывается, делаешь свои первые шаги в той области науки, которую разрабатывает Михаил Аристархович… Как это интересно, понимаешь? Откупорь, пожалуйста, — вот штопор! — бутылку… Вы, Михаил Аристархович, не против «Киндзмараули»?
— Гм… Подчинимся, а, коллега?
Павел, не показав глаз, наклонил голову.
Внук профессора сопел, потихоньку портил воздух, прицеливался к библиотечному тому «Жизни животных» — тыкал ножницами в суперобложку…
Навалившись грудью на палку, старик следил, как бежал молодой Юрченко вниз, к дороге. Молодой Юрченко… Когда в холле главного корпуса четыре дня тому назад он случайно увидел на столе телеграмму, присланную из Воронежа некоему Юрченко, он сел в кресло и стал ждать, кто же возьмет этот телеграфный бланк. Он решил, что будет сидеть до вечера, но обязательно дождется…
Мягко открывалась и закрывалась огромная стеклянная дверь, входили и выходили отдыхающие; некоторые копались в груде конвертов на столе — искали письма на свое имя; а телеграмма одиноко лежала чуточку поодаль от этих разномастных проштемпелеванных конвертов, и минуло уже не меньше двух часов, как приступил он к своей сторожевой вахте… О чем думал он? Кажется, ни о чем особенном. Всем живым и разумным, что есть в нем, владело одно желание: увидеть Юрченко, увидеть… Горячо прилила кровь к вискам, пульсировала толчками и стихла незаметно, оставив предчувствие близких сердечных спазм и легкий холодок в пальцах рук.
По-прежнему сновали мимо люди — в шортах и джинсах, мини-юбках и расклешенных ярких брюках; с улицы люди привносили в холл запахи соленого моря, цитрусов и местного кисловатого вина. Он слышал обрывки разговоров, замечал тайные взгляды и знаки, которые бросались одними и улавливались на ходу другими, помог незнакомой женщине закрыть непослушную «молнию» на сумке, и все это для него было чем-то обязательным и успокаивающим, дающим подсознательное чувство своей слитности с окружающим. Пожалуй, он незаметно обманывал себя, что неодинок сейчас, не может, не должен быть одиноким, когда наконец-то состоится его встреча с Юрченко…
А скорее всего это не т о т.
В тысячный, возможно, раз стеклянная дверь снаружи подалась внутрь холла, в нее вошел полнеющий мужчина лет тридцати или больше — и это уже был т о т, кто должен взять телеграмму… кто подойдет к столу и возьмет ее… Узнал его, даже мысленно успел примерить на него армейскую форму сорок первого года с треугольничками младшего командира на петлицах. Это был, конечно, Петр Юрченко, а на самом деле — сын его, удивительно похожий на отца. И глаза те же — округлые, карие, навыкате, оставляющие впечатление доброты и незащищенности. На макушке (смотри-ка!) тот же непокорный, закрученный вихор, не поддающийся расческе (вспомнилось, как Петр Юрченко плевал на ладонь, приглаживал его)… Только отец посуше был, жилистее; была у отца выправка «кадровая»…
Молодой Юрченко повертел телеграмму в пальцах, надорвал ее, пробежал глазами…
Он поднялся из кресла, шагнул к нему, внезапно успокоившийся, тяжелый от усталости, затянувшегося ожидания. Состоялся их первый разговор. «Вы, значит, Юрченко?» — «Да. Что вас интересует?» — «Нет уж, не интересует…»
А сейчас, если разобраться, он весь во власти возбуждающего желания: понять, черт возьми, что же за человек молодой Юрченко, заглянуть в н у т р ь его, в чем-то убедиться, какие-то сомнения отбросить… Понять тайное течение мыслей молодого Юрченко, поставить его рядом с родителем, на одну плоскость или как бы на медленно двигающийся круг, который бывает на сцене в театре, — поставить и, тихо вращая, поворачивая так и сяк, смотреть, изучать, чтобы возненавидеть или смириться… Как болезненно это его желание, как оно обязательно; завладев им, оно лишило покоя, подняло кровяное давление, и он бы не курил, да курить хочется.
Вчера ночью по поверхности моря шарил прожектор пограничников, его отсветы дрожали на розовых стенах и белом потолке комнаты, тревожили, не давали заснуть; он глотал сигаретный дым, ворочался, и было мгновение, когда захотелось встать с койки, спуститься этажом ниже, постучать в дверь, за которой спят Юрченки, вызвать Павла… Нащупал у стула протез, подтянул его на матрац, думая, как постучит и скажет: «Пойдем…»
Он все же не сделал этого; а утром подошел к ним перед завтраком, и жена Павла Петровича (Ольгой звать) ответила на его приветствие с досадливой брезгливостью. Ее можно понять: опять этот несчастный инвалид, кривобокий калека, — почему они должны терпеть его навязчивость?! Она ответила, словно медный грош к ногам бросила.
А он той ночью лихорадочно и зябко видел, как Павел Юрченко идет за ним следом на улицу, они садятся на скамью у причала — плеск воды о сваи, звездное небо, прожекторный луч с горы… «Слушай меня, Юрченко Павел. Слушай, как был лишен я радостей, которые есть у тебя, нормального, здорового человека…»
Он не сделал этого и сегодня соврал; пугаясь, соврал: «Ваш отец, насколько понимаю… Петр Юрченко… А я знал… Юрченко Андрея…»