Она тут же засыпает — с лицом счастливого человека. Но успевает еще сказать — голосом тоже счастливым, с трудом перебарывающим сон:

— Неужели завтра… мы с тобой… мы поплывем… по озеру?

— Поплывем, — успокоил он. — По озеру.

И думал о своем.

О старике думал. Чего тот хотел от него? Что может быть за всем тем, о чем рассказывал тот ему?

И думать вроде не о чем — ясно все. Но опять же: ясно ли?

А этот дурацкий, черт побери, вопрос, не один раз заданный ему: «Ты из тех самых Кубусидзе?..»

«Стоп, стоп, не спеши, — остановил он себя. — С чего, собственно, начался разговор, как он проходил… Ну-ка попробуем «прокрутить» его с самого начала. В подробностях…»

В отпуск летел следователь прокуратуры Эрлом Кубусидзе.

И вместе с ним на псковские озера, в зеленое царство лесов летел старик в сером ворсистом пиджаке, шапочке-сванке, бывший водитель, а ныне пенсионер, гражданин Георгий Отариевич Гогоберидзе…

Оставаясь невидимым, он был рядом, едва ли не в затылок.

Старик, ненавязчиво преследуя, будет звать его, Эрлома Кубусидзе, домой, в родной город, в служебный кабинет, где сейчас, конечно, жарко, но не так чтоб уж очень. Терпимо, нормально. И там работа. Там люди.

И этот старик со своей бедой, своим недоумением… со всем, что есть в нем… тоже там он. В городе.

1979

ПРОЖИТЫЙ ДЕНЬ

Высадив часть пассажиров и забрав новых на последней городской остановке «Физический институт», миновав поселок конезавода, Бабушкин вывел автобус на просторное асфальтное шоссе, еще слабо загруженное транспортом в это раннее воскресное утро. Нагоняя, обходили его «Москвичи» и фиатовские «Жигули» частников — кто на дачу ехал, кто вообще на волю, куда-нибудь к лесу, реке, чтобы спиннингом побаловаться, грибки пособирать; и тяжким гудением обдавали встречные рефрижераторы — везли с юга в Центральную Россию помидоры и фрукты.

А по земле была разлита такая свежая синь, так ярко, призывно золотились в ней деревья погожего сентября, курился в низинах дымок осенней прохлады, и шоссе вспыхивало бликами веселого света — так все это было хорошо, просилось в сердце, что Бабушкин, умей он петь, обязательно запел бы, пусть потихонечку, чтобы пассажиры не слышали, но запел бы… Душа-то поет!

Пассажиры в салоне автобуса — как и всегда по воскресеньям в первом рейсе: шумливая компания молодых — в брезентовых штормовках, кедах, с рюкзаками, гитарами; особнячком бабы с кошелками, у одной трепыхается в авоське петух со связанными крыльями; и военный среди всех есть, офицер; еще какие-то накрашенные женщины, чем-то неуловимо похожие одна на другую, — тоже вместе держатся, стайкой, сойдут, наверно, у развилки на аэродром, и там, как бывает по воскресеньям, встретят их фасонистые, в кожаных куртках, фуражках с голубыми околышами технари… (Надо ж парням развлечься!) Бабушкин мягко, словно к чему-то теплому прикоснулся, вспомнил, как он сам служил в армии, тоже в авиации, хотя и по своей гражданской специальности, шофером на бензозаправщике, — чего ж так годы-то летят?!

На приподнятом заднем сиденье, во всю ширину автобуса, тесно уместились ребята с буровой — ищут они воду под деревней Верхние Прыски, где остановка «33 км». Это смена едет. Взрываются, черти, хохотом — анекдоты травят, и тоскуют, конечно, что курить в салоне нельзя, и, погоди, закурят обязательно, что б ты им ни говорил… Точно, так и есть! («Мы, шеф, одну на всех, а тети не возражают, они сознательные, хотя на петуха билета, факт, не взяли… зайцем петуха везут! Правда, тети, мы покурим? Может, тети, дочки у вас имеются? Так мы женихи!..»)

Повстречался нагруженный песком самосвал со знакомым водителем из четвертого автохозяйства, — тот сверкнул из кабины металлическим зубом, посигналил, и Бабушкин, отзываясь, на клаксон нажал, припоминая, что зовут шофера Женькой, а это имя для него, Бабушкина, звучит сегодня приятно: главный инженер их автоколонны тоже Евгений да еще Евгеньевич… Вчера Евгений Евгеньевич сказал при всех, что Бабушкин по показателям и так, если присмотреться, лучший водитель в коллективе, не на словах, а на деле ударник коммунистического труда, будет он, Бабушкин, занесен в списки передовиков, представляемых к правительственным наградам… Было смущенье перед товарищами: он свой среди них, такой же, как они, на собраниях в первый ряд не лезет, перед начальством не лебезит, а вот, оказывается, все равно заметен он, выделяют его. Не всем это, само собой, понравится, да на всех и не угодишь, в особенности на разгильдяев и любителей слевачить… Было оно, смущенье перед товарищами, но, заглушая его, солнечно зажигалось в Бабушкине горделивое чувство, что не из последних он, а очень даже полезный человек, делающий необходимую государственную работу, и впереди у него много радостного, можно жить без устали…

Шоссе пошло на подъем, со взгорка на взгорок, стелилось глянцевитой серой лентой, конец которой, суживаясь у горизонта, приподнимался к небу. Высоко стояли вдали под разноцветными крышами избы Верхних Прысок. Там он заскочит в чайную — ее рано открывают, — попросит у буфетчицы Миры пивную кружку холодного компота, что-то скажет ей, что-то она скажет, будет она смеяться, запрокидывая голову, а у него затяжелеет в груди от этого завлекательного смеха, от вида ее сочных губ, белой, без морщинок, словно точеной, шеи и прочего такого, что есть в цветущей, редкостно сохранившейся к тридцати годам, не сломленной, не помятой мужиками и бабьими заботами Мире… Он, Бабушкин, разумеется, тоже все мимо да мимо, проездом, по расписанию, и жена у него есть… чего уж тут! Однако что плохого, подумать если, запрещается разве забежать и выпить яблочного компота из пивной кружки, посмотреть, как смеется буфетчица Мира?..

По обе стороны дороги там и сям ползали, заволакиваясь коричневой пылью, работяги-тракторы, готовили пашню в зиму; небольшими стадами по бурому жнивью коровы и овцы бродили; кто-то костер жег, кто-то верхом на коне через мокрый луг ехал, и девочка лет семи в плащике-болонье, размахивая хворостиной, загоняла белых гусей в желтый от плавающих поверху листьев пруд… Такая широкая картина спокойной природы с признаками привычной жизни в ней тоже была приятна Бабушкину, его внимательный взгляд, не теряя дороги, выхватывал, усваивая, всевозможные предметы и явления, и сам Бабушкин — он это осознавал — был частью того огромного целого, что существовало за окнами кабины.

— Смотрите… собака!.. Собака какая! — крикнул кто-то из пассажиров, привлекая внимание других.

И Бабушкин тут же увидел эту собаку. Автобус, подвывая, шел на подъем замедленно, собака, неизвестно откуда объявившись, из лесопосадки, возможно, или с поля, бежала вровень с автобусом, по обочине.

Бабушкин в своем слободском детстве, можно сказать, тесно общался с собаками, были у него, мальчишки, свои блохастые, бельмастые, с порванными в драках ушами и обрубленными хвостами Шарики, Угадай, Узнайки, Бобики, кобели и сучки неистребимой дворняжьей породы, прилипчивые к хозяину, трусоватые, зимостойкого воспитания… Сейчас он сразу же определил, что бегущая рядом с автобусом собака в кожаном, с медными заклепками ошейнике — это не что-то там такое, плюнуть и растереть, это настоящая охотничья собака, молодой кобелек из породы сеттеров, такие, кажется, по дичи работают… «А красив, — восхитился Бабушкин, — и бежит благородно, как рисует…»

Сеттер был темно-серого окраса: по жгуче-черной волнистой шерсти дымчато стелились пепельные прядки, лишь длинные опавшие уши да концы лап были у него целиком черными. И на что обратил внимание Бабушкин, странным ему что показалось, — пес, не отставая от идущего в гору автобуса, как бы силился увидеть, кто же едет там, внутри автобуса: поднимал морду, его крупные желудевые глаза скользили по лицам людей.

— Товарищи пассажиры! — подышав в микрофон, сказал Бабушкин, довольный крепостью и четкостью своего по-утреннему не замутненного голоса. — Наблюдаемая нами охотничья собака ищет хозяина. Если хозяин в салоне, я могу остановить машину!