Нет, хозяина в автобусе не было.

Военный, в погонах с двумя просветами, громким рокочущим басом объяснил, что наиболее приемлема такая «версия»: охотник из города вез собаку на автобусе, еще вчера, наверно, где-то сошел он, собака увлеклась «полем», отстала — вот и мечется, бедолага, вот и обнюхивает похожий автотранспорт… «Забрать ее с собой! — посоветовали из компании туристов, что с гитарами и в штормовках. — Мы возьмем…» Их дружно обрезали: «Как же… «возьмем»! А если хозяин разыскивает, семь потов с него сошло, мечется по дороге не хуже этого пса… Такую собаку каждый возьмет… умники!..»

Автобус полз, сеттер бежал, запаленно поводя боками, вывалив набок красный язык, и Бабушкин во власти своего доброго настроения решил: выберусь на ровное, остановлюсь, заберу пса, если он поддастся, в кабину, накормлю его колбасой в чайной, Мире покажу, буду возить с собой, объявив по трассе, что отбившаяся от хозяина охотничья собака у меня…

В этот момент (Бабушкин не сразу понял, что произошло) автобус слабо толкнулся о невидимое препятствие, легко проскочив его, и только протяжный вздох через шум двигателя неясно достиг ушей Бабушкина. Он моментально похолодел, голове стало зябко, знал уже: это сеттер, он под колеса попал! И кто-то из пассажиров, подтверждая, истошно закричал:

— Собаку задавили!

Заглушив мотор, дрожащей рукой открыв дверь, Бабушкин спрыгнул на асфальт, пошел туда, где, уже отдаленный расстоянием, метрах в пятидесяти, неопределенным бугорком лежал сеттер. «Жив, может! — подумал расслабленно. — А-а, лучше уж, чтоб не жив… Что он, стервец, притерся-то близко так, что колесом его захватило?!»

Пошли за Бабушкиным и другие, кое-кто из пассажиров, — молчали, покашливали, закуривали…

— Ну, брат, как ты его… — осуждающе сказал, когда приблизились, военный. — Какую псину порешил!

Бабушкин, ощущая, как мгновенно одолевает его душная злоба, хотел было ответить по-шоферски, как надлежало б, однако подполковничьи погоны да еще эмблемы военного юриста на петлицах сдержали его — сказалась давняя и нерастраченная сержантская выучка; только сплюнул, отвернулся.

Защитил бурильщик в мятой фетровой шляпе и с голубовато-белыми полосками флотской тельняшки на груди:

— Чего, спрашивается, водитель? Неопытная собака, не поосторожничала…

— Ей цены, вероятно, нет, — опять сказал подполковник.

Выпученный карий глаз сеттера с крупной слезинкой в уголке смотрел, казалось, на него, Бабушкина. Он нагнулся, хотел подцепить пальцем за ошейник, оттащить то, что было минутами раньше красивой охотничьей собакой и что сейчас лежало перед ним расплющенное и окровавленное, — хотел, но его чуть не вырвало, еле сдержался; молча пошел обратно к автобусу.

— Она могла сто пятьдесят рублей стоить, — услышал он за спиной подполковничий бас.

— Цена — тоже вещь, — охотно согласился другой голос, — однако кроме цены сама собака, ух, какая собака была! Бежит, смотрю, а вокруг нее свет волнами…

— Акт давайте составим.

— Кому он нужен, акт, товарищ подполковник? Собака, по существу, беспризорная бежала…

— И как она!..

— Как! Ткнулась… долго ль!..

Бабушкин взобрался на свое сиденье, поджидал, когда поднимутся в автобус возбужденные пассажиры, страдал, мучаясь тем же вопросом: как же это она? «…Надо ж, дура, всю душу на дыбки поставила. Я ж не виноват… не виноват!»

— Ошейник бы сняли, — посоветовала одна из женщин, — на трояк иль всю пятерку потянет ошейник-то…

Бабушкин задвинул стекло, отгораживающее его от пассажиров, чтобы не слушать, о чем они там, тронул с места, окинув взглядом шоссе, синевшую даль, близкие теперь дома Верхних Прысок. «Хозяину б за эту собаку башку оторвать, — успокаивал он себя. — Завел такую помощницу — смотри, змей, за ней, оберегай! А я, видит Бог… что я, ну? Она ж под заднее колесо!..» — пытался Бабушкин что-то утвердить в себе.

Домой с работы Бабушкин пришел, когда уже магазины светились неоновыми вывесками, в окна их квартиры гремела с улицы радиола — из клуба железнодорожников, где танцевали, проводился вечер отдыха передовиков производства.

Жена в ванной комнате стирала.

— Ты чего, Коль, такой? — спросила она, распрямляясь, стряхивая в таз мыльную пену с пальцев.

— Устал.

— А я, видишь…

— Кроме воскресенья дня тебе нет…

— А я раз-два!.. — В ее голосе надежда прозвучала: — Не так, может, устал, в кино сходим? Чего-то про немого и про его любовь показывают. Так и называется картина: «Немой и любовь».

— Устал, говорю.

— Телевизор поглядим, — жена, соглашаясь, вздохнула. — Там тоже какая-то картина… Суп разогреть?

Он вслед за ней на кухню прошел, услышал, как в своей комнате фальшиво-радостно напевает сосед — нотариус Савойский; на жену тяжело посмотрел, на халат ее — она в недоумении пожала плечами:

— Чего ты, Коль, в самом деле?

— Запахнись хоть… хо-о-одит!

— Ой, а я и не вижу…

— Не видит! — И тут же, устыдясь, оборвал себя: «Чего это я как репей? Ей на фабрику, в ночную смену, она стирала, на кинокартину зовет, ждала весь выходной, тоже ведь не сладко — ждать-то…»

— Нин, — сказал он.

— Я к тебе на все готовая, — жена обиженно перебила, — а ты как демон.

— Собаку я, Нин, задавил…

— Собаку! — Жена продолжала обижаться. — Вы людей не замечаете, не то что собак… Кто четырнадцатый номер у вас водит?

— Митяйкин иль Пашка Гуляев. Митяйкин — тот всегда в шляпе…

— Глаза ему выцарапать, Митяйкину твоему!

— Чего еще?

— «Чего»! Мимо ехал, к тротуарной бровке прижался, по луже пролетел — так меня и Петьку грязью обделал, хоть с места в химчистку беги…

— Бывает.

— «Бывает»! Гоняете, как тронутые…

Бабушкин суп вяло хлебал, жена, затихнув, посоветовала участливо:

— Плюнь… из-за собаки переживать!

— Охотничья, с ошейником, дорогая она…

— Чего — взыскивать будут?

— Нет, — успокоил он, — Просто хорошая собака, ясно?.. Не такая, а ученая, умная… полезная.

— Не затормозил?

— Не видел, сама как-то сунулась… Под заднее.

— Плевать, Коль, нервы ты еще портишь! Жалко, но не вернешь ведь… И мало их, собак!

— Не правы, Ниночка, — раздался за их спинами звучный голос Савойского: сосед по обыкновению подошел тихо, застал врасплох. — Насколько я понимаю, Николай Семенович лишил жизни животное, да к тому ж породистое — охотничью собачку! Вы, Ниночка, посочувствуйте Николаю Семеновичу — у него сейчас комплекс угрызений…

Бабушкин отложил ложку, посмотрел на розовые волосатые руки нотариуса, на его очки в золотистой оправе, на его сытое брюшко под сетчатой майкой, прихваченной поверху подтяжками, — сказал твердо:

— Нету никаких у меня угрызениев.

— По теории вероятности они должны быть. — Савойский заговорщически погрозил пальцем: меня, мол, не проведешь; улыбался располагающе: — Я, Николай Семенович, соболезную, однако, если читаете нашу прессу… хоть иногда читаете, понимаю… пресса весьма осуждает жестокосердие по отношению к животным. А в Англии есть даже специальное общество по защите животных от жестоких, грубых людей.

— Я не жестокий человек, сосед, — сказал Бабушкин и тоскливо подумал, что надо уйти от греха, как бы чего не вышло, ведь подзаведет он, змей, устроит, что товарищеский суд после разбирать будет…

— Коль, кушай, — сказала Нина. — Неужель, удивляюсь я, человеку спокойно покушать нельзя после работы? Обязательно помешают.

— Что вы, что вы! Приятного аппетита, Николай Семенович! — Савойский пошарил на своей полке, достал баночку с кофе, пакет с сахарным песком — топтался у плиты.

— Петька где?

— Во дворе гоняет, — ответила жена.

— Поменьше б он отирался во дворе…

— Правильно! — снова резво вступил в разговор нотариус — Разделяю родительское беспокойство… Двор что? Мрак! Там, скажу вам, такие типы…

Бабушкин отодвинул тарелку со вторым, встал из-за стола, жене бросил: