«Милые, родные, помогли бы ей, помогли! Как-то надо подняться ей на ноги, сильной, хорошей, несчастной в своей жизни… Нет, я не могу требовать от нее передачу, не могу!»

…В коридоре загремела тележка с баландой, захлопали «кормушки», зазвучали голоса. И в сорок третьей все поднялись, как по команде.

— Ты че такой пришибленный, сроком придавленный, сморщенный, как тюремный бубон? — спросил Котенок, натягивая сапоги. Ножки не слушались его и выворачивались ступнями внутрь в широких, как трубы, голенищах. — Чего пригас?

— Да так, не спалось, — с неохотой ответил Роман. А когда подавал Дусе миску, вдруг понял и воскликнул про себя: «Так они же разные! И бабка, и дед, и мать… Все у них разное, потому что от разных кормушек отходили, а не от разных кровей… Она — голодом, но в душе столько света, они — сытые, а просят еще: когда деньги вернешь?»

— Отваливай, отваливай! — прогудел надзиратель.

«Выходит, что смахни кормушку — исчезнет эта проклятая разность! Заживем душа в душу!..»

— Ну чего встал? Дома надо было есть! Отваливай, — торопил надзиратель. — Навалили ему до краев, а он еще ждет.

«Теперь не до „кормушек“. Дай волю, хоть какую! Вот, наверное, в чем суть».

Едва поели, как дверь распахнулась. Писку с Зюзиком вывели по записи (единственная роскошь — записаться с подъема к оперативнику или в санчасть. Те принимали, если считали нужным. Правда, оперативник — кум — принимал всегда: мало ли? А вдруг тот, кто записался на прием, идет с сообщением о преднамеренном убийстве в своей камере?!).

— Зюзя, не вломи нас! — усмехнулся Котенок, провожая их взглядом. — А то фуганешь, тебе не заподляк, фрайеру.

Писка уходил в санчасть, хотя на болезнь никому не жаловался (лишь бы сходить, растрястись малость).

Они остались вдвоем.

Тогда и вызвали Котенка на «решку». Он подскочил к окну и, оттолкнувшись от коек, оказался под самой форточкой.

— Базарь.

— «Чайковского» подогнали, — полушепотом ответили снаружи.

— Ништяк, земеля! Я скнокал. — И тотчас свалился на пол, крепко сжав в кулаке какой-то пакетик. Но Роман знал, что Котенку заслали грев — щепотку чая, на запарку. Тюрьма тюрьмой, но запрещенный в камерах чай всегда имелся у заядлых чифиристов.

— Уколюсь хоть! — раскраснелся от волнения Котенок. — А то кровь закисла.

Роман стал помогать ему скручивать газеты… Эти плотные трубочки из газет горели подолгу, как лучина, и на пятой-шестой трубочке вода в миске, куда уже брошен был чай, закипала и пышная, пахучая «шапка» поднималась. Постоит пару минут — и пей (кто-то жевал чай, как жвачку, кто-то сосал, но Котенок, несмотря ни на что, только запаривал).

— Поглядывай за волчком, — попросил он Романа, а сам, откинув матрац, устанавливал миску на пластинах, чтобы снизу удобнее было держать огонь.

— У тебя есть время, — отозвался Роман. — Я буду слушать… От поворота, где кабинеты, — сорок семь шагов. — И он припал ухом к самому волчку.

«Шапка» поднялась. Запах чая перебивали испепеленные газеты. Так что можно было не бояться надзирателей: те давно привыкли к газетному дыму, потому что в камерах, где стояли параши, всегда жгли бумаги, стараясь убить таким образом несносную вонь.

— Вот и чифирнем! Подсаживайся, кровняк!

Но Роман отказался. Он не представлял, как это можно было пить такой деготь. Котенок, закатывая глаза, переливал пахучую жидкость из миски в кружку.

— А почему ты, Котенок, попал в третий раз? — ни с того ни с сего спросил Роман.

Котенок посмотрел на него, как на глупого воробья, что стаями кормились под окнами тюрьмы и порядком ожирели с перекорму и оглупели, но ответил:

— Понимаешь, что-то вроде несоответствия гонит обратно сюда. Пищишь, но лезешь.

— Какого несоответствия? С чем? — удивился Роман.

— Не с чем, а с кем. Скажу прямо: с людьми, — он жадно отхлебывал из горячей кружки.

— А люди-то при чем? Каждый по себе… А ты живи, как вздумается, среди них. Не пойму я тебя. Объясни попроще, — попросил он Котенка.

— Япона мать! — сплюнул тот. — Потом поймешь. Не через мое слово поймешь, а на собственной шкуре испытаешь, когда выйдешь на волю. А так… Понятно, может, и будет, но… Как стишок — сегодня заучил, а назавтра— башка пустая! Вот так, — неловко объяснил он. — Понимаешь, ты выйдешь, но люди — не те!

— Как же — не те? Что — мужики превратятся в медведей, а бабы — в коров, что ли?

— Да, ты прав. Люди, может, и те, да я, оказывается, перекован уже настолько тюремным миром, что не ходится мне по земле одной с ними.

— ?!

— Ну, идешь… И шел бы себе, — обжигался Котенок. — Да нельзя. Потому что всей ступней, костылем чуешь, что не по своей земле ты шагаешь! Чужая она тебе. Почувствуешь — и начинаешь рвать да метать со злости. Не убьешь же всех! Зато они тебя запросто сбагрят… Чух, и нету тебя!

— Все равно не пойму.

— Я тебе сразу сказал, что этого не поймешь разумом. Надо, кровняк, пережить самому… Словом, после откидона из людей вылетаешь, как пробка! Щелк — и нету. Где она? В зоне.

— Кто же меня вытолкает! Я сгребу ломик…

— Наконец-то! Как до утки, но дошло, — даже обрадовался Котенок. — Именно этого ломика они будут ждать от тебя! А как уж ты схватишься за него… В общем, исход один: тюрьма. Срок.

Роман опустил голову, но отступать было некуда.

— По-твоему выходит, что никто не приживается после срока? Я знаю многих, что отсидели. Живут, как все. Мужики деловые…

— «Мужики! Деловые», — передразнил Котенок. — Они — мужики, да ты малолетка. Кто тебя, неуча, возьмет в хорошую бригаду? Ну, с чем ты, с каким опытом придешь к работягам?

— Учиться пойду.

— Никуда ты не пойдешь, — спокойно возразил Котенок. — Ученик, тоже мне! С клеймом-то на лбу! Может, в юридический пожелаешь, а? Давай, там тебя встретят, как в зале суда.

Здесь он ничего не мог сказать Котенку, потому что никогда не интересовался юридическим институтом, но в техникуме его шарканули по мозгам — не тот абитуриент! И он понимал, что во многом Котенок прав, да поверить не желал в эту правоту, душа упиралась, не желая ее принимать.

— Это только на словах: «Здравствуйте, товарищи!», на деле же, — расходился Котенок, — брысь! Втайне, но презирать будут. Будто ты из плена вернулся. Вроде на родине, а не то, не то! Понимаешь, кровняк, мораль такая… Она у каждого в крови… Она направляет человека и всех людей по одному руслу, но если вылетишь за борт — уже плохой. Был хороший, но сдвиг — и уже плохой, то есть вне морали. Да и как иначе? Ты пакостишь, а на тебя молиться будут? Они сожрут тебя не потому, что ты слабей, а потому, что ты оказался в стороне… Собственно, тебе еще рано думать о воле. Думай о зоне.

Роман умехнулся.

— Что о ней думать? Привезут — и выйду. Гаркну: «Земляки есть?»

— Выйдешь? — закатился Котенок. — Ты знаешь, как выходят? Думаешь, что приедешь в единую семью? Нет, там надо уметь вертеться. Иначе сомнут и растопчут, как щенка. Тяф-тяф, и мы в раю!

Котенок обалдел с чифиря. Кровь гоняла его по камере, и он с удовольствием, прищурившись, носился туда-сюда. Но Роман был доволен тем, что хоть так удалось связаться с Котенком, перебросить мостик…

Настроение Котенка передалось Роману, и он глянул в мир… Да, он вроде как даже настроился против него, видя в себе борца, способного поспорить хоть с чертом. Прилег, зажмурился, а изнаночная, обратная сторона всей жизни сразу же предстала перед глазами, как широкий экран, на котором возникали не замечаемые прежде предметы и фигурки людей. Они почему-то разбудили в нем непонятное чувство — то ли он злился на всех, то ли просто не любил всех, не уважал, а они, как назло, лезли в глаза. Неизвестно, чем бы это кончилось, но вовремя загремел запор, и в камеру ввалились Писка с Зюзиком.

— А, фуганки вернулись, — недовольно бросил Котенок, видимо оттого, что ему помешали. — Проходите, пока не стоптал.

Оба подростка прошли к своим постелям и завалились.