— Вязать, вязать его, чтоб не разбился, — повторял шофер, повисший, как и Тихон, на решетке. — Иначе мы его не довезем.

Но Тихон перебрался через нарощенный борт и прижал к животу голову теленка.

— А веревка-то у тебя имеется? — спросил он шофера. — Надо бы связать, а то разобьется — верно говоришь.

— Нету веревки, — ответил тот. — И шпагатика никакого нету, вот ведь черт…

— Как нету? — не поверил Тихон. — Коров-то, что ты отвез, на что-то же привязывали. Не так же просто везли…

— Я говорю тебе: они смирные были, — ответил шофер. — Я говорю, что они даже плясали тут от радости: газую — пляшут, но чуть сброшу обороты — могила… Боялись, что вспомню о них и наброшусь: чего пляшете? А ну-ка поедем назад — в коровник… Может, брючным ремнем стянуть его? Попробуем?

Но теленок прижался к Тихону и затих. Страшно было тревожить его. «Если даже свяжем, — подумалось ему, — то все равно он сбесится и разобьет башку о какой-нибудь угольник». Тогда он решил ехать в кузове вместе с теленком.

— Поступай, как знаешь, — обиделся водитель. — А мне поговорить с тобой хотелось.

Он хлопнул дверцей, и скотовозка, взревев и дернувшись, покатилась по мягкому асфальту.

Вскоре Тихон, намучившись в кузове, попросился в кабину.

— Едешь, значит, строиться, — переспросил шофер, когда они разговорились. — С хорошей бабой… А у тебя как, работящая?

— Жена хорошая… Благодаря ей… — Тихон не знал, как высказать похвалу супруге. Зато водитель не растерялся.

— Ну, это, товарищ ты мой, самое главное! Я имею в виду, — уточнил он, — в жизни. А то иных послушаешь — и волос дыбом, как на твоем теленке… Спрашивается, что за крик? Может, женсоветы возродились, а? Ничего не понять. Но я со своей ненаглядной прибрел на окраину деревни, и мы молчком начали строиться. Плакали молча и плясали молча, бывало, даже голодали… Кричать-то стали уж после, когда вторая дочка родилась. Дочки-то, они горластые… — распахнулся он настежь. — Она, баба моя, красивой была, но я подвернулся— на рубахе пятнадцать заплаток, а на заднице… Словом, в работе я и красивым стал, и одетым не хуже ее.

— На дому, что ли, разбогател? — не поверил Тихон, вспомнив, как они с Клавой строились. — Так кому ты тогда дом строил? Нанимался в паре с бабой своей?

— Не-ет! Свой дом ставили, — хитрил шофер. — В той же рубахе и сокался на нем… Только в работе не пялятся люди друг на дружку. Так и мы. В чем бы она ни была — краше нет. И теперь ниче, правда, растолстела… Я и пою иногда: «Широка страна моя родная…» — без обид. А может, обижаю? Поосторожней бы… — смутился вдруг он. — Если обижаю, простит. Я ведь работяга до ужаса: день и ночь пыхчу, копейку для семьи зарабатываю, стараюсь. Надо жить, хочется жить, эх, люблю-у жить!.. — перехватило глотку.

Тихон, слушая водителя, ушам своим не верил. Все ему казалось, что тот врет.

— Если баба хорошая, — продолжал шофер, — то, считай, что ты уже выбрался на берег — выливай из сапог воду и сушись. Через некоторое время ты протопишь баньку свою, выпаришься и придешь в дом, чтобы сесть за стол. «Маньша! — крикнешь ты. — Принеси из кладовки окорок. Да не старый, а вчерашний… Кровяную колбаску не шевель — подай мне ливерную». Во как! У плохих баб мужики на пьянку выходят, как на работу, и дают по три плана — язык от болтовни в кровавых волдырях… Паскудно! — покачал он головой. — И я не прочь выпить, но чтоб в радость, и жена чтоб со мной сидела. Остальное — не жизнь… Да ты ведь знаешь, если говоришь, баба у тебя хорошая. С хорошей бабой трудно, но — иначе нельзя, — заключил он. — Я и работаю, и в вечернюю школу бегаю. Зачем — в школу? Да дочек стыдно… У отца безграмотного такие же и детки будут.

— Ты, значит, шоферишь, а жена по дому хлопочет… Так? — поинтересовался Иваныч. За разговором он и о теленке позабыл.

— Как это — так? Ни хрена не так! — ответил водитель. — Оба работаем, она — на ферме. Это у начальства совхозного бабы сидят дома. Правительницы! Им можно, но нам, честным и простым людям, нельзя сидеть без толку. Земля и та живет, пока рожает… Ты что, заквасить нас хочешь?

— И у нас так же, — соврал он. — Оба пыхтим. Потом пропитался до костей…

— Хуже! — рявкнул водитель. — Ты потом, а я мазутом пропитался. Ха-ха! Мне подчас кажется, что весь свет пропитан им. Да! — глянул он на Тихона. — Пью чай — от чая несет мазутом, борщ хлебаю — от борща, даже хлеб им пропитан… Думал: кажется так, но нет: баба с ложки меня пробовала кормить — то же самое! Да что ты будешь делать! Сроднились.

С минуту помолчав, он вполне серьезно заявил:

— Пусть так. Хрен с ним, с этим мазутом… Но я ел и буду есть настоящее мясо, а не «гуляш по коридору», что выдают в столовках. И детей своих буду кормить настоящим мясом, и бабу…

Он протянул Тихону пачку папирос. Закурили.

— Но мясо мясу рознь. Иные, как волки, таскают его на загривках из совхозных закромов, чтоб прокормить семейства. Тьфу! Если жрут ворованное, значит, — волчата… Из волчат вырастут новые волки. У, товарищ мой, конца этому нет! — прогудел шофер. — Лучше уж мазутом пропахнуть, чем воровством. Неприятно об этом говорить — будто из вонючей бочки попил, на губах слизь какая-то… Санекдотим? Да ты че такой квелый?

— Устал, — признался пассажир. — Скорей бы добраться до города.

— Ну, мне бы твои заботы! — расхохотался водитель. — Доедем. У меня впереди — медосмотр: баба ревнивая… Сейчас приеду, она меня бросит в ванну — ванну я в доме установил, — и начнет проверять: с кем, дескать, подлюка, стрепнулся. И так после каждого рейса.

Хохотали до слез.

— Не бить же ее, бабу свою, за такую глупость. Ничего, живем… Анекдотим.

Тихон так и не понял: то ли правда это, то ли анекдот. В Нахаловке все было конкретней… Мужики здесь проводили свою политику: бей бабу раза два в неделю — порядок обеспечен. И редкая из женщин сопротивлялась этому, но если уж решалась на такой дерзкий поступок, то почти всегда побеждала: «Два раза в неделю? — переспрашивала она. — Я не два, а один раз ударю, но чтоб сразу года на три».

— У меня тоже ревнивая, — сказал он шоферу. — Только так не проверяет. Языком в основном.

Ничего не случилось, но на душе… Будто чертик-плясун ковырнул ее каблучком! Печалило Тихона только то, что он не представлял себе, как его встретят в Обольске, не заявится ли он чужаком, стремящимся примазаться к богатой родне… Начнут расспрашивать: кто таков? — а он и язык проглотил… Хорош зятек! Подвезло родне… Но как он думал об этом, так и сказал водителю, надеясь на разумный совет.

— Тю! — воскликнул тот. — Не думай даже! Подумаешь, какие баре!.. Первая Дума!.. Чем отличается приезжий от аборигена, тем отличается и чужой от родного, а в сущности — те и другие — народ. Вот ты приедешь, вымоешься в баньке и выйдешь из нее как проявленный снимок… По нему поймут, что ты приезжий.

Тихон не понял.

— А волосы-то у тебя торчать будут, сверху — прибеленность, точно перхоть… Пархатый!

— Ни хрена не пойму, — признался Тихон.

— Так сразу видно, что вода не та. Не пошла она к твоим волосьям, не промыла их… Значит, ты откуда-то приехал и мылся до сего времени другой водой. Но ты не трусь, — успокаивал он Тихона. — Облупишься, как наличник, — заново покрасят. Новый слой впитается в тебя навеки — чем не родня?

На развилке они сняли теленка сверху… Теленок, оказавшись на земле, не проявил никакой радости — наоборот, покачиваясь, как обессилевший, он тупо смотрел под ноги и с чмоканием подхватывал язык, вываливающийся изо рта. Желтоватою слюной покрылись его губы и ноздри, как будто он только что ткнулся мордой в прокисшую лужицу. Тихон подумал, что теленок залежался, может быть, даже его укачало и он облевался в кузове, — не велика беда, разомнутся дорогой…

— На переправе окатишь его водой из Иртыша, — смеясь, посоветовал шофер. — Иначе не протрезвеет. Не первый год вожу скотину… Загружаюсь — трезвые, а разгружаться начну — лыка не вяжут. Не скотовозка, а спецмедвытрезвитель. Ну, по рукам! — протянул он Тихону руку. — Станешь богатым, заплатишь мне червонец за то, что доставил вас к месту…