— Об этом говорили уже на двадцатом съезде, — заявил Ожегов. — Забыл? Или память у тебя подсела, как аккумулятор?

— Не подсела. Как же!.. Речь идет о великом человеке, — ответил Юрий Иванович. — Это нынче все забывается… Иного при жизни только что в постели не снимают, кругом фото, а умрет — как будто и не жил такой герой. Вот тебе и бюсты при жизни! О Сталине же говорили и будут говорить, потому что он был для всех людей Отцом.

— Для всех?

— Не ехидничай. Для таких, как ты, конечно, он достоин осуждения — и вы осудили его на том самом съезде… Страшно вспомнить, — поморщился Юрий Иванович, — страна плачет по покойнику, а вы осуждаете культ личности и, наплевав на все, выносите святое тело из Мавзолея. А людей спросили? Расправились над трупом. А при жизни-то этого трупа почему молчали? Строг был? Ха-ха! Да какая же вы сила, если один Человек скрутил вас в бараний рог? Так и получилось: он вас, бездельников, заставлял работать и карал, если не подчинялись, а вы срывали злость на простых людях. Отсюда и вся заваруха… Верно, он не терпел болтунов-экспериментаторов, ему надо было страну поднимать и кормить. И вы служили ему преданно… После осудили. А сами? Чисты? Если он был жестоким и вы выполняли его жестокую волю, то, значит, и вы… Понимаешь?

«Вы» — это не Ожегов, это теперешняя власть в его лице.

— Репрессии? — напирал Юрий Иванович. — Зато сейчас вам лафа, хребтов не гнете… Нет той руки, что заставила бы вас работать, как бывало. Тогда хоть лес валили и народ не разрывался на десятки работ, именуемых каторгой. А нынче каково народу? Насели на него, едете, и некому вас одернуть… И народ давно уже понял, что Леонид Добрый — не заступник. Он книжки пишет, а вы ему лжете: дескать, живем лучше всех! Он верит всему, потому что добрый… Но и при нем вы работягу не тронете, — заявил Юрий Иванович. — Эту мразь хватай среди улицы, а меня — попробуй только тронуть. Я те трону! И ты об этом прекрасно знаешь. Я такой: если плохо живем, то и говорю, что плохо. Мне ни к чему врать… Я в страшном смятении: люди по всему миру бастуют. Отсюда я делаю вывод: всем нынче плохо. Но почему? Разве в этом Сталин или Леонид Добрый виноваты? Нет, здесь иной масштаб, а обвинять того или иного человека во всех бедах — это самих себя обманывать. Надо сообща разобраться в том, почему людям всего мира плохо? Почему? С кем посоветоваться?

— Слушай радио, — хмыкнул Ожегов. — Слушай политических обозревателей: они говорят на эту тему.

— Я их слушаю и прихожу к такому выводу: не люди, а государства похожи на бесстыдных чудовищ. Вчера, например, не признавали ту страну, но нынче она поздоровалась с нами — кричим, что братская. Потом что-то не поладят меж собой верхи-министры — враждебная страна, руки ей не подаем… И это в масштабе всего мира, у всех на виду! Международники, что ли, не имеют ни чести ни совести, если так получается? Тогда при чем тут сам народ? Все эти «слуховые» битвы происходят над нашими головами, но мы-то в них не принимаем никакого участия. Ты уж поверь мне, я за всю жизнь не обругал ни одного американца, ни одного англичанина. Бастует шахтер — значит ему плохо. «Бастуй, — кричу, — я всем сердцем за тебя!» И я бы, конечно, бастовал… Только у нас это не принято. У нас скажут: все в порядке, скоро тебя озолотим, работяга, — и баста! А шахтеры английские, мол, мелочный народишко: за копейку бастуют. Неделями бастуют… Только я думаю: шахтеры ли бастуют? — хитрил Юрий Иванович. — Немного побастуешь, если с полгодика придется ходить по улице с транспарантом, а кормить кто тебя будет? Они ходят — кто-то же их кормит! Кто их кормит, тому и нужна эта забастовка… А как иначе? Если мы восстанем, то кто нас станет кормить?

— Против чего ты собрался восставать?..

— В том-то и дело, что не знаю, — признался Юрий Иванович. — Наверное, против бардака надо восстать, против вас и против самих себя вот таких, — он с презрением оглядел чокающихся по-пьяному мужиков, что и не думали уходить из пивной. — А еще лучше — открыть границу выпустить всех туда, где, по нашим бредням, жизнь получше. Хоть в Америку. Но ведь не пойдем, потому что нищие… Туда другие едут в командировку… Детки тех интеллигентов, что «страдали» при Отце. Работяга всегда был работягой, ему не на что туда сгонять, потому он сидит, как в мешке. Как там, за границей, живут, об этом знают только страдальцы — голубая кровь, которую прежде пускали. А по сути дела — никто не страдал… Посмотри фотоматериалы, которые печатают нечаянно, посмотри документальные кинокадры, что так же нечаянно пропускают в эфир, — да там же счастливейший народ! Того и гляди, что зевки лопнут от широких улыбок. Кто же тогда страдал? Где правда?.. В Сингапур, что ли, сгонять, — задумался Юрий Иванович. — Или уж не ездить? Прямо не знаю, как и поступить в данном случае.

Конечно, он кривлялся.

— Все, что соприкасается с зарубежом, развивается, — сказал Ожегов. — Спорт, например. Это значит, что в мире едином живем, а соприкасаясь, как бы подталкиваем друг друга вперед. Наука развивается в содружестве, медицина… Если тебя туда отправят на какой-нибудь симпозиум — ну, какой от этого толк? Ты же безграмотен! Учился бы…

— Я работал с малых лет! — вспыхнул Юрий Иванович. — Мне некогда было учиться!.. Да и не всякая грамота на пользу обществу идет, — придержал он себя. — О грамоте будешь мне тут выговаривать! Без того государство наше… Глава книги пишет, народ их читает, а кто работать будет? Читатели! Поневоле самая читающая страна… Развиваемся. Да чтобы догнать в техническом отношении капиталистов, нас надо — в хомут… Тогда только мы сможем повторить прежние рекорды и показать свою настоящую силу. А то заладили: дескать, понимаем, что вам трудно. Что поделаешь, если не первые… Нельзя на это ссылаться. Первые, первые, а Советской власти седьмой десяток идет. Хоть на пенсию провожай! Сколько это может повторяться — первые?! — возмущался он. — Кто хотел, тот за десять — двадцать лет обжился в новом мире и живет себе припеваючи, а нам по-прежнему талдычат: «Потерпите, товарищи… Мы в этом мире первые!..» Союзные-то республики давно живут на славу. Они что, не первые? Особняковые братья… В двухэтажных особняках плодятся, у нас деньги зарабатывают — на стройке. Куда податься «первому»? Конечно же в кабак. Мы все еще с социализмом не можем разобраться, а у них уже частный капитал, — продолжал Юрий Иванович. Он даже к кружке не прикладывался… — Да, частный! Как у нас на Лебяжьем: машина, дача, работники в саду… Если уж у нас, в России, где самый совестливый народ, так живут, то чего говорить о союзных республиках… В раю живут. Там у них средневековые законы, что правятся ножами, которыми режут и неугодных, и баранов… Нет, туда я не хочу! — расхохотался вдруг Юрий Иванович. — Я вот о чем подумал: почему же не живут по-райски наши северяне — ханты, манси, ненцы? Они ведь тоже как союзные. Верно? А вот не смогли встать на ноги — климат, что ли, не тот. Если глубже копнуть, то видишь: обласкали вы их, напоили, а когда они проснулись в своих чумах с больными головами, — кругом чужие люди: землю бурят, тундру корежат, добывают, так сказать, природные богатства. Словом, остались они без земли. А человек без своей земли — это Нахаловка. Здорово вы их облапошили! Еще изумительнее то, как подаете зевакам эту аферу: дескать, героическое освоение Севера, и те, поверив вам, кричат «Ура!». Ура-а! — прокричал он на всю пивную.

— Ура-а! — отозвались из разных углов подвыпившие крепко мужики, и никто даже не спросил: «В чем дело? Из-за чего шумим?!»

Опять потянулись к кружкам.

— Как так получилось, что в стране равноправия и культа тружеников народного хозяйства, то есть культа труда, работяге дают квартиру через полтора десятка лет? И то не каждому: я шоферил всю жизнь, чтоб получить квартиру на семью, а иному только общага… Зато начальству, прибывшему сюда, квартира выдается через год-два. Откуда такой произвол? — спрашивал Юрий Иванович. — Кто нужней государству — вы или мы, рабочие? И они ведь едут именно сюда, наверняка зная, что здесь им, специалистам-ученым, создадут все условия для жизни. Иначе бы рванули на Малую землю… Не едут, знают — ложь…