При отступлении находился мичман Бегичев, а мичману

Харламову поручено было заклепывать орудия с артиллерийскими

кондукторами. Прикрытие было выбито из отступной траншеи штыками

неприятеля, направилось на батарею Жерве, чему последовал мичман Бегичев.

Но так как батарея Жерве открыла картечный огонь по

преследовавшему нас неприятелю, то прикрытие люнета и матросы много

пострадали. И когда меня проносили по этому же пути, я увидел убитого

мичмана Бегичева. Думаю, что он был убит своей картечью, ибо

лежал головой от батареи. Благополучно, лишившись своих, однако,

конвоиров, я дополз уже до рва батареи.

Благодаря картечному огню преследование было замедлено и

дало возможность спастись от плена или смерти. Меня подняли из рва,

положили на носилки и принесли сначала к «Владимиру», а потом

переправили на корабль «Ягудиил», где и была сделана владимирским

медиком А. Н. Новиковым первая перевязка ноги. Падающие в

корабль бомбы (одна из них даже сделала на корабле пожар)

заставили переправить всех нас, раненых, на Северную сторону, в офицерский

госпиталь, что было уже на третий день моей раны.

Не могу забыть до сих пор внимания, которым я пользовался в

болезни своей, от капитана своего Г. И. Б. \ от экипажного

командира Б. И. Б., от смотрителя госпиталя И. И. К. и от сестер милосердия.

На третий день раны своей я подал рапорт с представлением

донесения о 26 мая и просил назначить следствие во избежание нареканий,

могущих быть, за оборону люнета. Результатом просьбы моей было

письмо от Павла Степановича, которое при сем помещаю как живое

доказательство справедливости всего журнала моего, так и внимания

героя-начальника к своим питомцам.

Вот письмо, полученное мною (от 4 июня) на Северной стороне.

«Бывши личным свидетелем разрушенного и совершенно

беззащитного состояния, в котором находился редут ваш, и, несмотря на

это, бодрого и молодецкого духа команды и тех усилий, которые

употребляли вы к очищению амбразур и приведению в возможность

действовать хоть несколькими орудиями, наконец, видевши прикрытие

значительно уменьшенным огнем неприятеля, я не только не нахожу

нужным назначение какого-либо следствия, но признаю поведение

ваше в эти критические минуты в высшей степени благородным.

Защищая редут до последней крайности, заклепавши орудия и взявши

с собою хотя принадлежность г, чем отняли у неприятеля

возможность вредить вам при отступлении, и, наконец, оставивши редут

последним, когда были два раза ранены, вы выказали1 настоящий

военный характер, вполне заслуживающий награды, и я не замедлю

ходатайствовать об этом перед г. главнокомандующим.

Адмирал Нахимов.

По неимению при здешнем порте старого такелажа, потребного на

бастионы и батареи оборонительной линии для поделки тросовых

щитов к защит!е людей от неприятельских выстрелов, я разрешил

конторе над портом по крайней необходимости в щитах расходовать

новый такелаж.

О чем донося вашему сиятельству, имею честь испрашивать на это

разрешение .

Адмирал Нахимов

,

В дополнение приказа моего № 309 назначаю по представлению

начальника севастопольского гарнизона еще 107 знаков отличия

Военного ордена для возложения их, по распределению адмирала Нахимов

ва на нижних чинов морского ведомства, наиболее отличившихся при

отбитии штурма б^го сего июня.

Главнокомандующий генерал- адъютант Горчаков

Государь император всемилостивейше пожаловать изволил

адмиралу Нахимову в награду отличных воинских подвигов и оказанных

при последнем отбитом штурме Севастопольских укреплений заслуг

аренду по чину.

Имею честь уведомить о сей высочайшей воле ваше сиятельство

для зависящего от вас распоряжения, прося о последующем уведомить.

Управляющий Морским министерством барон Врангель

.

Артиллерийский гарнизон за недостатком 5-пудовых бомб не

может более производить отпуска их, а потому я приказал в 5-пудовых

брандскугелях морского ведомства забить излишние дырья

чугунными пулями, заливая края свинцом и снарядив их подобно бомбам,

отпускать вместо них по требованиям на бастионы, но так как брандску-

гели имеют значительный зазор в мортирах сухопутного ведомства

нового литья, то я предписываю всем гг. начальникам артиллерии на

дистанциях по докладу гг. начальникам отделений озаботиться

немедленным приемом их и пересортировкою таким образом, чтобы к

мортирам нового литья употреблялись исключительно 5-пудовые бомбы;

к мортирам же старого литья за недостатком бомб — брандскугели.

Адмирал Нахимов

Под вечер посетил нашу батарею адмирал Нахимов, часто

обходивший бастионы. Всегда твердый, спокойный, как ангел-утешитель,

являлся он морякам, готовым в огонь и в воду по одному мановению

своего отца-адмирала. Злияние Нахимова на матросов было

неограниченное. В него веровали они, и мощный рычаг для них был слово

Нахимова. Во время мартовского бомбардирования в один день

неприятель особенно сильно стал громить 4-й бастион: «всего

разворотил», как поразительно верно выражались моряки.

Донесли Нахимову, чтю нет сил исправить повреждения. Он тотчас

приехал туда сам.

«Что это за страм-с, — с гневом обратился он к матросам, —

шесть месяцев-с учат нас под огнем строиться и исправляться. Пора

бы-с приноровиться, сметку иметь».

«Рады стараться!.. Будет сделано!» дружно вскричали матросы,

у которых все закипело. И действительно, они исполнили почти

невозможное.

Не забуду также следующего случая, которому я сам был

свидетелем.

26 мая, в то время, как неприятель бросился на штурм редутов и

Камчатского люнета, одна матроска, стоя у дверей своего домика,

навзрыд плакала.

«Чего, баба, разревелась?» -спросил ее проходивший матрос.

О-о,ох! сердешный ты мой, как не плакать-то головушке моей

бедной, сынок-то мой на Камчатском, а вишь ты... што там за страсти!»

«Ээ... баба! да ведь и Нахимов там».

«И вправду! Ну, слава те, господи!» проговорила матроска, будто

ожившись и крестясь весело.

На вид Павел Степанович был угрюм и серьезен, особливо во

время осады Севастополя. Речь его была отрывиста, но вместе с тем ясна

и определительна. Иногда одного меткого слова его достаточно было

для уразумения самого сложного обстоятельства. Одет он был теперь

по обыкновению в сюртуке с эполетами и Георгием. Адмирал был

выше среднего роста, но держался немного сутуловато. Сложенный

плотно, лицом румяный, он казался совершенно здоровым, в сущности

же Павел Степанович страдал как от давнишнего своего недуга, так и

контузии 2, полученной им в Севастополе, о которой он не хотел и

думать и только раз как-то проговорился.

Все матросы радостно высыпали назстречу своему любимому

адмиралу. В то время, когда адмирал проходил по нашей батарее,

неприятельское ядро подбило одно орудие: двадцатичетырехфунтовую

пушку-каронаду, стоявшую на кремальере; Нахимов тотчас же

подошел к ней и приказал снять занавесивший амбразуру щит. Один из

матросов, работавших около подбитого орудия, тотчас же полез

исполнять приказание, но снял наперед фуражку перед адмиралом.

«Я ему дело говорю делать, а он-с фуражку ломает», с досадой