Самарин повернулся к Пивню, смотрел на него, как на привидение.

—Ты что, серьезно? — сказал он ему.— Вот так придем и скажем: явились — не замочились. Ты, Костя, там в Москве, видно, заработался, из здравого ума выжил.

Андрей стал убирать инструмент, а Пивень пошёл к телефону, висевшему у выхода из цеха, набрал номер администратора театра.

— Окажите мне любезность, скажите, пожалуйста,— медоточиво рассыпался он перед трубкой,— Мария Березкина сегодня играет?.. Нет?.. Она больна?.. Спасибо, спасибо.

Андрей как раз в этот момент подходил к Пивню.

— Что с ней? — спросил Андрей.

— Говорит, серьезно нездорова. Дома лежит. А теперь, мой друг,— Пивень взял Андрея за рукав,— тебе и сам бог велел посетить Марию. У нее, насколько мне известно, ни одной души из родных нет в Степнянске. Кроме Василька, конечно.

— Да, я пойду к ней.

Они вышли из цеха. Простились. Андрей пошёл в дом, где недавно поселилась Мария. Он шел смело, не думая о том, как она его встретит, что он ей скажет, как посмотрят на него соседи или товарищи из театра, которые — он почти был в этом уверен — попеременно приходят навестить её и именно в эту минуту сидят у её изголовья. Он уже подходил к дому, как вдруг вспомнил, что к больному человеку идет пустой — без цветов, подарков. Завернул в магазин. Взял бутылку вина, накупил конфет, фруктов. В цветочном магазине ему сделали большой и красивый букет. Безуспешно стараясь спрятать весь этот груз за спиной, он позвонил в Машину квартиру. И к удивлению Андрея, дверь ему открыла сама Мария. Он встретился с её взглядом — в первое мгновение печальным, и уставшим, но тотчас же засветившимся, заискрившимся.

— Андрей Ильич?.. Проходите, пожалуйста. Проходите.

Она закрывала грудь воротником бархатного яркого халата, смотрела на него с укоризной, смущением, но и с тайной, глубокой радостью — именно радостью. Андрей не мог иначе назвать выражение, которое прочитал в её глазах и которое прибавило ему уверенности. Проходя в её комнату, он видел, как из кухни выглянула пожилая краснощекая женщина. Андрей поклонился ей и сказал: «Здравствуйте», но в ответ перед самым его носом дверь кухни захлопнулась.

— Хозяйка моя,— пояснила Маша.— Она вас стесняется.— И открыла дверь своей комнаты.

Мария чему-то улыбалась. Слегка покачивая головой, она помогла ему разгрузить подарки. Смотрела на него распахнутыми, немигающими глазами и таинственно, мучительно непонятно для Андрея чему-то улыбалась.

— Я вам рада,— сказала она тихо.

— Правда? — вырвалось у него.

Маша зажмурила глаза, наклонила голову. И ничего больше не сказала — отошла от Андрея, устало опустилась в кресло.

— Вы нездоровы, что с вами?

— Да, Андрей Ильич, я приболела. Но ничего, я скоро выйду на работу.

На побледневших щеках её резко проступил румянец: Маша трогала пальцами лицо, как бы извиняясь за свое смущение, и оттого румянец загорался ещё сильнее, а темные с голубинкой глаза горели жарче. И вся она в эту минуту словно бы занималась каким-то внутренним огнем, который до поры до времени дремал в ней и теперь воспламенился от внезапно попавшей искры.

Маша два дня после трагического события в доме Бариновых лежала в лихорадке, у нее была температура и озноб. Она только сегодня утром поднялась на ноги и хотя весь день бродила по квартире, но все ещё чувствовала во всем теле слабость.

— Пока вы болеете, Перевощиков не уйдет от вас,— сказал Андрей.

— Мне нравится ваш Перевощиков. Его хочется пожалеть.

— Жалость оскорбляет человека.

— Зачем же вы придумали его? Ведь это вы такого мне представили.

— Перевощиков несчастен, страдает, но он не нуждается ни в милостях, ни в жалости.

«Я ведь знаю тебя, ты на речи-то не горазд»,— вспомнил он разговор с Пивнем.— Правду, правду говорил мне Костя. В сущности, я ничего ей не сказал — то ли момента удобного не было, то ли не решался. Но зато сегодня, сейчас я все ей выложу. Не уйду, пока не добьюсь ответа».

Мария опытным, чутким сердцем улавливала в нем эту борьбу с самим собой, каким-то непостижимым образом угадывала ход его мыслей и шла ему навстречу, сама проникалась желанием разрядить возникшую между ними атмосферу.

— Скажите вы своему Перевощикову,— заговорила она тихо, но в то же время серьезно и значительно,— дочери Мельпомены издалека только так красивы и привлекательны, но вид их обманчив. Они капризны и вздорны. И, как женщины, непостоянны.

— Что бы вы ни говорили, он не поверит вам.

— Можно не верить словам... Но есть факты. Есть ужасная, жестокая действительность.

Маша решительно поднялась и отвернулась к окну. Ей эти последние слова дались нелегко. Она исторгнула их, как крик души, как признание и приговор своей собственной судьбе.

— Я все о вас знаю,— сказал Самарин, подойдя к ней и взяв её за плечи.

Маша покачала головой:

— Нет, вы ничего обо мне не знаете. Вы не знаете моего первого мужа, не знаете второго. А он... он, может быть, дурной... ужасно дурной человек! Нервы её не выдержали, она закрыла руками лицо и расплакалась. Она бы упала, если бы Андрей её не поддерживал. Она плакала о своей неудавшейся, несложившейся жизни, о разбитых надеждах, несбывшихся мечтах. Цепью горестных событий проходила перед ней её жизнь с первым мужем, разрыв со вторым, наконец, трудная судьба в искусстве...

— Ваше увлечение несерьезно,— говорила она сквозь тихие, глухие рыдания.— Вы молодой, ничего не знаете о жизни. Наконец, у меня ребенок...

Самарин взял её за плечи и повернул к себе. Мария смотрела ему в глаза и не стеснялась своих слез.

12

Шахтный поездок мчится по наклонной с одуряющим грохотом. Андрей сидит в крайнем вагончике: одной рукой он вцепился в металлический поручень, другой поддерживает сумку с приборами. По бокам мелькают одинокие огоньки. В кромешной темноте теряются серебряные нити рельсов. «Карета» раскачивается, словно утлое суденышко при большом волнении моря.

Самарин смотрит в глубину «колодца». Там, как звездочки в просветах туч, мелькают лампочки. И кажется, нет у «колодца» дна.

— Задремал! — толкает Андрей сидящего рядом Костю Пивня.— Опять ночью работал?

Полусонный Пивень походил на старичка: свесил голову над коленями, покачивался из стороны в сторону. Костя обладал непостижимой способностью дремать в любое время и в любой обстановке. Ещё два года назад, когда они только встретились, Самарину понравился московский «молчун». Со свойственной Андрею простотой, он готов был тогда же целиком вверить себя новому другу, но Костя, как казалось Самарину, не был расположен к чувствоизлиянию. Он всегда был рад Самарину, искал с ним встреч, ждал Андрея на шахте, но в обращении с Андреем был сдержан, далее немного суховат.

И только потом, много месяцев спустя, между ними установились те доверительные, чистосердечные отношения, которые и составляют святое понятие дружбы.

— Станция Бариново,— объявил машинист.

Шахтеры выскакивали из вагончиков. Пивень и Самарин, придерживая на животе сумки, влились в поток горняков. Устремились через небольшой штрек в лаву Дениса Баринова. В конце штрека засияла брешь, в которую один за другим ныряли горняки.

Заступала вторая смена из бригады Баринова — смен-то четыре, а бригадир один. Двадцать пять горняков, все отдохнувшие, с ресницами и бровями, не запорошенными ещё угольной пылью, с лицами, хранившими румянец солнечного тепла.

Завидев Пивня и Самарина, Денис кричит:

— Эй, профессора, сюда идите!

«Профессора» — так зовут их шахтеры — подходят к бригадиру. «Резиденция» у него удобная — пробитый в угольном пласте уступ и площадка, на которой укреплен щит с приборами самаринского диспетчера.

— Жаль, Бориса Фомича нет,— сказал Самарин.

Пивень взял Андрея за рукав куртки, потянул в сторону.

— Ты о Каирове тут молчок,— сказал он шепотом.— Денис этого имени слышать не может.