— Как это здорово,— заговорил Баринов,— что вам пришла мысль пожить у нас. Я хоть вволю нагляжусь на любимую артистку. Я вот уже два года хожу на спектакли с вашим участием. Мы вместе с Самариным ходим. Хорошо же вы играете! Честное слово, хорошо!

— А вообще вы любите театр? — спросила Мария.

— Нет, не люблю.

— Почему? — искренне удивилась Маша. Денис ответил не сразу. Они шли молча по дорожке, ведущей к белевшей в углу сада детской коляске. В ней спал Антон Баринов — самый младший представитель шахтерской династии, сын Святослава.

— Вопрос вы задаете нелегкий,— заговорил Денис.— В шахте вам бы любой горняк ответил двумя словами, но вам ведь нужно по-учёному, так, чтобы ясно было что к чему.

— Как раз наоборот: скажите просто. Так и понять будет легче.

С крыльца дома сбежала Ирина — мать Антона. Она, словно девочка, скакала между деревьями то на одной ноге, то на другой. Увидев Дениса и Марию, замедлила бег, скрестила на груди руки и с характерным украинским распевом сказала:

— Ох, звиняйте. Я и не бачила вас.

— Да что ж ты кричишь! — шикнул на нее Денис.— Младенца разбудишь.

— Тай ни. Вин спит крепко. Визля него хоть с пушек пали.

Ирина склонилась к коляске, и черные волосы её рассыпались веером. Молодая женщина находилась в том особенном состоянии, которое испытывают матери в первые месяцы материнства: в ней было все взъерошено, встревожено чувством великой ответственности за только что народившуюся жизнь. И голос её звучал приподнято, и губы алели сильнее обычного, и щеки горели румянцем, как в те первые дни, после свадьбы, когда она была ещё не женщиной, но и не девушкой, когда для нее начался тот таинственно-прекрасный и единственно возможный, уготованный ей от рождения путь.

— А я что-то Святослава не вижу? — спросил Денис.

— Его в шахту гукнули. Якась там работа срочна.

Ирина бросила на прощанье: «Звиняйте», и покатила коляску в дом.

— Пойдемте, я покажу вам «царь-озеро».

И в самом деле: в углу сада, в окружении молодых пирамидальных тополей, отсвечивала темным изумрудом вода. Тут был небольшой бассейн с берегами, выложенными кирпичом и залитыми бетоном. Тут же, между двумя березками, стояла голубенькая изящная лавочка.

— «Царь-озеро». Как хорошо вы придумали название,— проговорила Маша.— А как все замечательно устроено!.. Какой искусник Егор Афанасьевич. Он и теремок удивительный сделал, и это... «царь-озеро».

Маша тут только заметила, что и лавочка сделана под вид теремка — в древнерусском стиле. И орнамент над подлокотниками пущен такой же.

— А хотите посмотреть золотую рыбку? — предложил Денис. Он при этом снял с сучка березы красный, выдолбленный из дуба ковш, наклонился над бассейном.

— О, да тут, я смотрю, настоящие чудеса!

Денис выловил рыбку с красной спинкой и фиолетовым брюшком, поднес Марии.

— Рыбка, рыбка, выполни одно заветное желание,— взмолилась Мария, приблизив к себе ковш.

— Ну, ну, назовите свое желание,— сказал Денис.

Маша выплеснула воду с рыбкой в бассейн, задумалась.

— Желаний много,— проговорила наконец она в раздумье. И, глубоко вздохнув, добавила: — Пожалуй, и хорошо, что не все они сбываются. Никогда не видела людей удачливых во всем и во всем счастливых... И представить таких людей не могу. Ну, да ладно, вы, Денис Егорович, лучше ответьте мне: почему вы не любите театр? Поймите меня: мною руководит не простое любопытство. Вот вы, например, как бы отнеслись к заявлению, что уголь, который вы с таким трудом добываете, не нужен людям. А ведь вы мне сказали примерно то же самое.

— Да, придется, наверное, ответить на ваш вопрос. Шуткой не отделаешься. Театр, как я понимаю, задуман людьми для хорошего. Потому и здания под него отводят самые красивые. Прежде церковь строили, ныне — театр. Тогда люди все больше к религии обращались, теперь — к искусству. И то и другое для очищения души служит, возвышения её, а ещё для удержу от всяких дурных побуждений. Так я понимаю или нет?

— Примерно так.

— Посмотрел человек спектакль и лучше стал. Всяких мыслей у него хороших прибавилось, и чувства потеплели. Если он от рождения, скажем, трусоват, тут ему Чапаева покажи или Матросова — глядишь, и крепче станет душой, осмелеет. Вот отсюда, как мне кажется, и цель ваша вытекает: больше хорошего в жизни показывать, красоту человеческую изображать. И тем, значит, самоуважение в человеке шевелить, гордость за его человеческое звание. А для этого предков разных, историю рода на сцене нужно оживлять. Памятные дела всякие, ярких людей и все, что может говорить человеку: «Вот какие у тебя отцы были, а ты, такой-сякой, в кого же ты-то уродился?» Ну, человек, естественно,— не безмозглый он! — задумываться станет. А мысль за собой и дело потянет. Человек природой так создан — к хорошему он тянется. А вы его гнусностями решили кормить. Одни недостатки да пороки теперь на сцене представляют. Ну хорошо ли это, Мария Павловна?..

— Послушал бы вас режиссер наш Ветров.

— Сказал бы, я профан. Но, допустим, я профан, другой, третий... Для кого же вы спектакли ставите?.. Вот недавно мы всей шахтой к вам в театр ездили — на спектакль «Тайное общество».

— Ну-ка, ну-ка,— оживилась Маша.— Интересно, что вы скажете. У нас, в кругу артистов, спор идет о нем. Интересно, что вы скажете.

— Плюнули вы нам в душу за каши собственные денежки, то я вам и скалку. Для нас декабристы — святые. Мы ведь о них как думаем? «Вот были люди: все имели... Князья, генералы, а за народ жизни не пожалели». А вы нам неврастеников показали — суетятся, бегают по сцене, кричат визгливыми голосами. И артистов-то где набрали таких — малорослые, неказистые, и лица под обезьян загримированы. Только и есть на сцене хорошие люди — царь да царица. Да генерал, который следствие над декабристами ведет. Ну и, конечно, возмущаются горняки. Не верят, что декабристы такими были.

Маша не смотрела на Дениса. Слушая, все ниже склоняла голову над коленями. И когда наступила пауза, спросила:

— Скажите, Денис... Егорович...

— Зовите меня Денисом.

— Хорошо, Денис, а скажите, многие шахтеры понимают сущность спектакля вот так же, как вы?

— А что же, по-вашему, горняки головы своей не имеют? — обидчиво произнес Денис.— Плохо, если вы, артисты, о рабочем классе так думаете. Народ, дескать, толпа, темная масса. Она тогда начинает шевелиться, когда у нее в животе пусто. А иные ещё и Пушкина вспомнят, его крылатую фразу: «Народ безмолвствует». Может быть, к прежнему народу — действительно темному, забитому — это и подходило, но нынче-то народ другой у нас. Вон хоть и наше, угольное дело возьмите: при царе один инженер на три шахты приходился, а сегодня на одной шахте их двадцать пять работают. Да техники, да люди со средним образованием — таких побольше половины на шахте будет. Этот народ все видит.

— Да,— согласилась Маша.— Некоторым из нас иногда кажется, что рабочие нас не понимают, а в лучшем случае равнодушны к судьбам театра... В нашей среде неспокойно, ох как неспокойно, Денис Егорович!

— Мы, Мария Павловна,— сказал Денис,— все понимаем, и поверьте: горняков не менее, чем вас, тревожит положение в нашем театре. Ну, да ладно, не вешайте головы. Душа народная живет и всегда будет жить. Вон послушайте, как старики-пенсионеры, а вместе с ними и молодые поют старинную шахтерскую песню.

— Я слушаю, я её давно слушаю... И вас слушаю, и песню.

Да, Мария слушала песню, доносившуюся из-за садов, домов и улиц,— песню о шахтерской старине, о погибшем в шахте товарище. Маша ещё в детстве смотрела фильм о шахтерах — там играл артист, которого она любила больше всех — Иван Алейников, там и песню она слышала о горняках. Только думала Маша, что песню эту сочинил столичный композитор. Оказалось же, песню сложили горняки, и пришла она к нам из давних времен, и поют шахтеры её иначе, чем пели в кино,— поют красиво, раздольно, скрашивая печальную мелодию думой о счастье, мечтой о лучших временах, когда труд шахтера не будет тяжелым и опасным. Такой она лилась над шахтерским поселком и теперь. «Вот так бы на сцене её запеть,— подумала Маша.— Надо подсказать Ев гению Сычу». А Денис, точно подслушавший её мысли, проговорил: