— Что же тебе мешало? — сказал Андрей, продолжая смотреть в потолок.

— Да так... Считал неуместным. Все раздумывал. Не хотел, чтобы между вами пробежала кошка. И может, напрасно деликатничал. Он ведь оберет тебя до нитки, если ещё не обобрал.

— Как? — не понял Андрей.

— А так. Основным создателем машины себя выставит. И книгу выпустит под одной своей фамилией.

— Ну это... ты брось. Чепуха какая-то! — обиделся Самарин.

— И никакая не чепуха, он тебе уже доложил об этом. Помнишь, как, сидя здесь вот, он говорил: с книгой нелады вышли... Печатают только теоретическую часть. А понимать это надо так: твоя доля к печати не принята, взяли только мою долю да вот... что Папиашвили делал. Ну а уж как нам с Папиашвили поделить работу — это наше дело.

— Брось ты, Костя!.. Спиритизм разводишь.

Андрей в раздражении повернулся на спину, уставился в потолок. Ему показалось жестоким и несправедливым нагнетать неприятности, когда на душе и без того кошки скребут. В то же время он знал деликатность своего друга, его чуткость и мягкость в обращении с ним. Знал, что Костя слов на ветер не бросает. И, чтобы как-то сгладить свою резкость, примирительно сказал:

— Черт с ней, с книгой! Правду сказать, так какой я теоретик? А что до машины, так тут ему не удастся, если и вздумает.

Андрей взглянул на Костю: тот лежал на спине с закрытыми глазами, точно спал. Но Пивень не спал. Пивень минуту спустя заговорил:

— Я ведь тоже... как и ты: начинал с Каировым. Мне тогда было двадцать три, а ему тридцать. И работали мы в Москве, в Институте радиофизики.

Андрей приподнялся на локоть. Смотрел на Пивня с удивлением и всем видом как бы говорил: «Продолжай же, я слушаю».

— У нас есть время. Хочешь, расскажу тебе, как начинали с ним?

— Конечно,— сказал Андрей, отбросив в сторону подушку и садясь у спинки кровати.

Пивень стал рассказывать:

— Приехал я в Москву из рязанской деревни. Ну, представляешь долговязого парня с льняными волосами и глупыми от восторга и удивления глазами. В Рязани-то никогда не был, а тут вдруг — Москва. Хожу по институтским коридорам и киваю всем или готовность выражаю кивнуть каждому и поклониться.

Рязанский — одно слово. Помнишь, у Есенина:

Гой ты, Русь моя родная,

Хаты — в ризах образа...

Не видать конца и края —

Только синь сосет глаза...

Начал сдавать экзамены. Взял билет, прочел неторопливо и всплеснул руками: «Да это мне знакомо!» И пошёл чертить на доске линии, цифры... Рука едва успевает. Наивный такой, чудак! А когда исписал всю доску, ударил по ней, точно гвоздь забил,— значит, точку поставил,— и, сияющий, возвестил: «Баста!» — «Что баста?» — спросил экзаменатор. «Кончил задачку». Он пробежал глазами ряды цифр, покачал головой: «Ишь куда привел нас ход решения. Тройка,— бесстрастно возвестил экзаменатор.— Идите».— «Как?» — изумился я. «А так. Кто там следующий?» Я скис и побрел к выходу. Но тут меня окликнул седенький старичок, сидевший рядом с экзаменатором: «Молодой человек!» Я остановился, подождал старичка и вместе с ним вышел из аудитории. «Зайдемте сюда, здесь нам никто не помешает,— пригласил старичок, открывая дверь соседней лаборатории. А когда вошли, представился: — Профессор Пастухов, а вас как?.. Бот и отлично. Я хоть пензенский — из Чамбарского уезда, может, слышали? — но мы с вами земляки, одного поля ягоды. Пятьдесят лет назад я вот тоже, как вы, в столицу заявился. На мое счастье, экзаменатор честный человек был. Тогда, слава богу, легче было. Ну так вот, что же я хотел вам сказать, как вас?» — «Зовите меня Костя».— «Костя. Хорошо. Отменно вы, Костя, раскололи теорему, и не в объеме вашего вопроса, а куда дальше пошли, и так изумили меня, старика, что я чуть слезу не выронил. И легко-то как, и бойко — талант у вас, Костя, и, может быть, большущий».— «А чего же он... тройку?» — «Ну это... разговор особый,— профессор сердито взглянул на стенку, за которой сидел экзаменатор.— В институте вы будете — это я вам обещаю, но меня интересуют пределы ваших математических познаний. А что, если и другие теоремки вы умеете так же легко раскалывать? Ну-ка, например, вот эту...» Профессор подошел к доске и написал теорему. Я её сразу понял: подошел к доске и стал писать. Но теорему завершить не успел. Профессор обнял меня и чуть не со слезами радости проговорил: «Талант!.. Талант!.. Да ты и сам, Костя, не знаешь, как великолепно и чудовищно ты даровит. Приглашаю тебя к себе в лабораторию, штатным сотрудником — на зарплату, на каждый день, а в институте будешь посещать лишь занятия необходимые. Боюсь, что не все тут лекции могут оказаться для тебя полезными».

Пивень замолчал и некоторое время задумчиво смотрел перед собой. Он как бы забыл что-то из своего жития и теперь вспоминал.

— Славный человек профессор! — заметил Андрей.— Бывают же такие!.. Ну а дальше-то что?

— Так вот тогда и привел меня в свою лабораторию Пастухов. И сказал сотрудникам: «Знакомьтесь. Прошу помогать молодому человеку, ему нужна ваша поддержка».

Шеф имел в виду поддержку моральную, никакой другой поддержки мне не требовалось. Я стал работать в области чистой математики. Между тем прибор, над которым трудился профессор Пастухов, быстро набирал свои боевые качества — ему как раз не хватало математических проработок.

— Прибор Пастухова — это что, лазер? — нетерпеливо спросил Андрей.

— Не совсем так. Механизм формирования жестких излучений несколько совпадает, но природа лучей у Пастухова другая. Его прибор стал набирать силу, он уже, как масло гвоздем, прошивал стальные плиты, и луч, по слухам, с десяти — пятнадцати метров был вытянут до нескольких километров. Но тут случилась беда: профессор умер. Его свалил сердечный приступ. Умирая, он успел сказать: «Пусть Пивень... продолжит...» — и все. Всем, конечно, ясно было: меня он за себя оставил; но власть институтская рассудила иначе: заведующим к нам прислали того самого... экзаменатора.

— Ту сволочь? — вырвалось у Самарина.

— Да, Андрей, ту самую... А знаешь ли, кто это был?.. Каиров! Молодой, начинающий кандидат наук Каиров. И лет ему было без малого тридцать.

— Не понимаю. Почему же он в Степнянске оказался?

— А потому, чтобы угля понюхать, в гуще жизни побывать. Опять же и доктора здесь получить легче. Но главное — моральный капитал. Но слушай дальше. Я был увлечен делами и продолжал трудиться. Бывало, часами сидел за столом и писал, писал длинные формулы. И, по традиции, делами руководил: подойду к одному сотруднику, к другому — скажу, куда и как развернуть прибор, как изменить рецептуру порошков, частиц разных и прочее. Пушка теперь и сдвоенные и строенные плиты, словно вату, прожигала. Премии, награды дождем сыпались на лабораторию. Каиров был на коне. Штат расширил раз в десять. Кабинет себе большой оборудовал, Секретарь. Два заместителя. Для лаборатории целый этаж в институте отвели, вахтера у дверей поставили. Пастухов-то был человек простой, все больше в расчеты разные погружен, в дела, а этот — куда там. На персональной машине его возят — то в Академию наук, то в комитет. Все дни в разъездах.

— Ну а ты?

— А что я — я считал. За день ворох бумаг испишу.

— А как жил? Неужели по-прежнему в общежитии?

— Нет, зачем же, мне ещё при Пастухове квартиру дали, и в институте продолжал учиться — в год два курса проходил. Скоро и диплом написал. И втихомолку от Каирова диссертацию кандидатскую стал накрапывать. Я уже понимал, к чему Каиров дело клонит. А тут события разные стали происходить: работой лаборатории заинтересовались важные инстанции, чины разные. Генералы к нам заглядывать стали, люди из президиума академии... Институт на два нижних этажа согнали, а все пять верхних под лабораторию отдали. Каиров и совсем в гору пошёл.

— А ты?

— А я что же? Я сотрудник. Каиров всему голова. Да, признаться, я тогда меньше всего о почестях думал. Понимал я, как важно наше дело, и работал. Однако на Каирова зуб точил. Крепко я его возненавидел. И решил я его проучить.