Но здесь в «Кулинарию» за полуфабрикатами выстраивалась очередь. Никто не стеснялся покупать готовые котлеты и блинчики. Адель стала брать тарелку тушёной капусты и биточек, а вечером съедать только одно яблоко. Через несколько дней она заметила, что пояс юбки стал свободней. Это её очень обрадовало. Нет,

не просто обрадовало, а окрылило! Значит – она всё делает правильно! От восторга и предчувствия чего-то абсолютно замечательного ей захотелось вообще зашить себе рот, чтоб не есть даже тех несчастных помидоров, которые она демонстративно жевала при папе. Однако через дней пять никогда ничего не знавший и не замечающий папа, внимательно вглядываясь в её лицо, вдруг с вызовом заявил:

У тебя лицо стал вот такой! – и он всосал обе свои щеки вовнутрь.

Не-е! Тебе кажется, – равнодушно отнекнулась Аделаида.

Нэ кажеця! – папа, почему-то вспомнив, что ему доверили дочь, решил быть твёрдым. – Ты кушаэш? – стал выяснять он.

Так с тобой же и кушаю!

Значит, надо болше кушат! Кагда человек галодны, он не рабатоспасобни!

Папа очень любил это слово! Слово «работоспособность» у него было эквивалентно слову «человек» в целом. Причём, в понятие «работа» входил исключительно ручной труд, даже не механизированный. То есть мотыгой, или киркой в штольнях выбивать уголь и выкатывать его на вагонетках вручную – работа. Косить – так с пяти утра и только вручную косой или серпом. Сенокосилки папа ненавидел, и людей, пользующихся ими, считал «бездэлниками». Подъёмный кран для него тоже был извращением, потому что «если станавица в рад, можно друг другу кирпичи брасат». Когда папа случайно увидел по телевизору Арнольда Шварценеггера, он плюнул в экран со словами:

– Тфу на нэго! Он самсэм нэ работоспособен! Он у нас в калхозе даже два часа бы нэ мог работат!

Аделаида спросила:

А зачем Шварценеггеру работать в вашем колхозе, коли вы сами все оттуда сбежали, он гребёт миллионы в Голливуде только показывая своё тело?

– Вот именно! Потому тфу на нэго!

«Именно» почему, Аделаида так и не поняла: то ли потому, что Шварценеггер беззастенчиво показывает свой голый торс, то ли потому, что отказывается ехать в папину деревню, зарабатывать колхозные трудодни.

Кагда человек голодни ни мозги не работают, ничего! Может ты нэ кушала потому «три» получила?

«Да что он, опять домой бегал звонить?! – Адель разозлилась не на шутку. – Ходил, молчал, вроде как нормальный. Всё было спокойно и хорошо. Что опять произошло?» На следующий день она решила пить только кефир. Двух бутылок вполне должно было хватить.

Кефир пошёл хорошо, но ровно через час после употребления напитка живот закрутило так, что Адель поняла – ей ни до туалета не добежать, ни даже до грядки с огурцами! Еле-еле она на полусогнутых доползла до деревянного красавца. Через десять минут вроде как полегчало. Но, не успела она по тропинке пройти даже полпути, как пришлось пташкой лететь обратно. «Чего вообще мне выходить, раз такое дело?» – с тоской констатировала она, задыхаясь от вони и тщетно пытаясь разогнать мух, садящихся то на пол с огромными щелями, то на лицо.

Почти к вечеру, оставив в туалете часть собственных кишок, Аделаида вернулась в дом.

Пришёл с прогулки папа. Он заглянул в комнату и, увидев, что Аделаида сидит за столом, подперев рукой лоб, посчитал, что она «занимаэтса», не сказав ни слова, снова ушёл. Вернулись с работы дядя Петя и тётя Зина.

Сходив по нужде в теперь уже абсолютно непригодный для посещений туалет и увидев Аделаидино бледное лицо, тётя Зина всё поняла. Она заварила какой-то страшно горький отвар, но лучше стало уже через полчаса. Л назавтра Аделаида сдавала химию.

Химия, понятно, удалась ещё меньше, чем предыдущие два экзамена. Ей попала идиотская «коррозия металлов», и она кроме как ржавчину на сваях у сочинского пирса ничего не смогла припомнить. Правда, по органической химии что-то бессвязно лопотала, выказывая чудеса познаний, стараясь отличить бутан от октана, ну ей и поставили очередной «трояк»! «Где справедливость?! – страдала по дороге домой Адель. – Я так классно отвечала по биологии и тоже получила „три“. Неужели совсем не играет роли, знаешь ты предмет или нет?».

Чтоб прийти в хотя бы приличное расположение духа, Аделаида решила сходить в баню. Нет, она и до этого за месяц уже три раза искупалась, но тётя Зина ей сказала, что в общей бане есть, оказывается, какая-то парилка. «Парилка» от слова «париться». Там так жарко, что ты потеешь, и от тебя пар идёт. Так вот: приходишь в эту парилку, садишься себе на деревянные полки и потеешь. Чем выше полка – тем жарче. «На самой высокой вообще сидеть невозможно! – объяснила тётя Зина. – Зато чем больше потеешь, тем больше худеешь! Эго жир тает и течёт по тебе!» «Это ж кому невозможно?! – про себя громко возмутилась Адель. – Это мне-то невозможно?! Не знаете вы меня, дорогущая моя тётя Зина! Час минимум высижу!»

Только как узнать, что час уже прошёл? Ага, зайди гуда в часах, так они испортятся.

Адель вдруг вспомнила, что у тёти Зины в ящике кухонного стола как-то видела старые мужские часы. Они то шли, то не шли. Адель решила взять их с собой в загадочную «парную». Она завернула их в прозрачный целлофан, чтоб не испортились от пота, и нацепила себе на руку. Папа, конечно, не мог отпустить её в баню одну. Он увязался за ней, хотя и терпеть не мог купаться. Папа взял себе билетик в кабинку, а Аделаида, естественно, не раскрывая своих намерений, сказала, что ей в общей бане больше нравится.

Людей, желающих помыться, было битком. На проходной стояла толстая, очень сисястая тётка, которая пропускала вовнутрь по мере выхода искупавшихся: двое вышли – двое зашли, трое вышли – трое зашли. И не надо рассказывать, типа «мы все вместе», сисястую это не интересовало:

Женщина! – кричала она, толкая животом напиравшую на дверь тётку с волосами цвета раствора оксида марганца. – У тебя что, повылазило?! Не вишь – двоя вышли! Куда прёшь? Стой и жди своей очереди!

Ждать пришлось довольно долго. Если б не «парная», фиг бы она столько тут стояла! Нагрела бы в чайнике воду, и пока дома никого не было, помылась бы прямо в центре комнаты в алюминиевом тазу. Наконец, Аделаида вошла в раздевалку с деревянными шкафчиками. Она быстренько разделась, не оглядываясь по сторонам, и, совершенно голая, но с мужским будильником в целлофане, прикреплённом на запястье, вошла в общий зал. Что её сразу поразило, так это обилие молодых красивых тел. И все они были с длиннющими волосами, ниже пояса. У всех были тазики. Тела набирали в тазы воду, наклонялись, свешивая вперёд свои роскошные косы, и начинали их намыливать по типу белья. Они их тёрли, отжимали, полоскали, а потом закручивали и прикалывали к голове. Это было потрясающе красивое зрелище, достойное полотна самого знаменитого художника. Она искала в этих телах хоть какой-нибудь маленький недостаток и не могла его найти! Они были прекрасны, они были совершенны, как древнегреческие богини: обнажённые, покрытые мелкими капельками воды, с раскрасневшимися от удовольствия и жары лицами. «Вот и ты, Гадкий Утёнок, скоро превратишься в такого же прекрасного лебедя!» – радостно тряхнула стриженой головой Адель. Её больше не волновало, что на неё все смотрят, и она, не понятно кому улыбнувшись, решительно шагнула в ту самую «парилку».

«Нифига себе! – в парилке оказалось гораздо жарче, чем она предполагала… Голова мгновенно стала тяжёлой, а внутри носа всё пересохло. Казалось, даже слюни изо рта исчезли. – Они тут все ненормальные, что ли? Да если б мне не худеть, я б даже мимо бани гулять не пошла! Я – понятно, а все остальные чего сидят?! Они-то чего уродуются?! Ну и плевать! – гордо фыркнула Адель. – Всё равно я сейчас залезу на самый верх и просижу там ровно час!» «Не будь дурой! – внутренний голос всегда прибегал „вовремя“. Он решил воззвать к её здравому смыслу. В самые ответственные минуты он лез под руку, вселяя в неё сомненье и сумятицу. – Ты что?! Духота такая! Ты же вообще жару не переносишь!»