Он не вернётся. Как не вернётся вчерашняя радуга. Как испарится утренний дождь. Как не придёт тот, кто ушёл навсегда.

«…похоронен на Новодевичьем кладбище»…

Вот на весь телевизионный экран фотография в обнимку с гитарой… Короткий-короткий чуб… Как он ей показался на концерте тёмно-каштановым, почти рыжим? И снова, словно в далёком детстве, когда хоронили деду и казалось, что земля ушла из-под ног, будет ужасный гроб, закрытое до груди белым покрывалом тело поэта и море цветов… Город будет одновременно радоваться, чествуя новых чемпионов Олимпийских игр, и скорбеть о невозможной, невосполнимой потере. Адель бы многое отдала, чтоб проститься с тем, кто был для неё путеводной звездой! Но нет! Она живёт слишком далеко, в Городе, где на каждого мирного жителя приходится по три зека, два вольнохожденца, несколько сотен на «прикреплении» к химзаводу, где балом правят насилие и произвол, где всё лживо до мозга костей и отгорожено от мира колючей проволокой:

Всё кончено. Как жить дальше?.. Деда навсегда остался в маленькой комнате с выпуклыми решётками на окнах. Фрукта Родина отправила выполнять интернациональный долг в Афгане! Фрукт, блин, еврей! Какого хрена ему там делать?! У Владимира Ивановича без меня забот хватает. Да и невозможно к нему заявляться просто так. Высоцкий… Высоцкий… Высоцкий… Он тоже ушёл от меня. Зато оставил мне всего себя, свой голос, и желание иметь чистую, как пение ангела, совесть. А у меня всегда будет та единственная на свете роза, которую он подарил… И что теперь? Показать маме его стихи, или ещё лучше – поставить на старенький «Аккорд» с круглыми ручками голубую плёнку, вырезанную из журнала «Кругозор» с его привередливыми конями? Так папа прибежит и скажет:

Тиши! Тиши сдэлаи! – и буква «т» у него будет с придыханием, как если б он сам себе выдавливал верхние зубы.

Начало июля выдалось очень жарким. За короткую ночь земля совсем не остывала, и Адель, не успев закрыть глаза, снова встречала душное, знойное утро, вновь и вновь опускавшееся на землю. Казалось, что солнце встаёт вовсе не рассветное, а сразу полуденное, раскалённое и вязкое.

Мама с папой выбрали для Адель город, в котором она должна была «поступать». Им нравилось, что папа сам когда-то там учился. Папа в середине июля улетел первым, чтоб, как ей объяснили, «снять квартиру». Аделаиду он должен был встречать в аэропорту через три дня. Она набрала с собой две огромные сумки книг и одну паршивенькую со сменной одеждой.

Смотри, сказала мама, – не вздумай попереться на экзамен в выпускном платье! Оно очень нарядное и экзаменаторы могут подумать, что ты из богатой и обеспеченной семьи и захотят получить взятку. А у меня нет денег на взятки. Они возьмут и специально поставят тебе «четыре». Оденься в самое простое, поняла?

Конечно, Адель как всегда всё поняла.

Мама её в аэропорт не провожала. Адель села в автобусе возле окна и с удовольствием наблюдала за сменами пейзажей. Ей всё казалось безумно торжественным. Казалось, что все знают, куда она летит и зачем. Как бы внутренне ей улыбаются, желают хорошего полёта, да и вообще – счастья!

И одной в аэропорту вовсе не было скучно. Очень даже интересно. Она себя чувствовала собранной, совершенно взрослой, самостоятельной, серьёзной и очень ответственной. Купила себе газету «Правда», показала паспорт, билет, взвесила багаж.

Самолёт вылетел вовремя, и Адель в маленьком салоне «Як-40», поудобней умостившись, старалась показать всем, какая она сосредоточенная и с каким интересом читает газету. Когда самолёт зашёл на посадку и вынырнул из белых облаков, бескрайние пшеничные поля, разделённые тонкими зелёными лесополосами, так восхитили Адель, что её захлестнуло, затопило внезапное ощущение бескрайней свободы. «За бортом! За бортом!» – запели в голове слова, которыми мама её пугала. А ведь до чего красиво, прохладно и замечательно за этим самым бортом! Могла бы, так вообще вылезла сейчас из этого самолёта, как в фильме «Экипаж», чтоб потрогать облака, или ещё лучше – насобирать их в наволочку!

Наш самолёт через несколько минут произведёт посадку в аэропорту города С.! – словно угадав её мысли, пропела в микрофон хорошенькая стюардесса. – Температура в аэропорту плюс двадцать пять градусов!

«Чудо! Чудо! – восхитилась Адель. – В Городе было сорок два вчера! Асфальт плавился, каблуки проваливались, горло жгло!»

Аэропорт оказался маленьким и уютным. Папа стоял за решёткой и махал ей рукой.

Автобус до города пришёл строго по расписанию, и это было очень необычно, потому что у них в Городе и расписания-то никакого никогда и нигде не было, а если б и было, то всё равно любой водитель приезжал и уезжал когда хотел.

Ещё ни один русский с ней не заговорил, а она уже любила их всех! Любила ехавшую с ними же симпатичную стюардессу, любила толстенную тётку-билетёршу с традиционной ярко-оранжевой кондукторской помадой под и над верхней губой, любила это жёлтый автобус, который нёс её навстречу совсем новой, какой-то чистой и умытой жизни.

Поля, поля, поля за окном… Бегут себе мимо, оставляя в душе ощущение праздника и простора, как на картинке учебника «Русская речь». Адельке казалось, что вместо крови в её сосудах потёк нарзан, или нет, не нарзан! Шампанское! И не течёт, а пузырится и пенится! Она пребывала в состоянии чудесной эйфории, когда бесподобным образом нравится всё: и цвета, и запахи, и звуки! И всё это золото пшеницы залито ярким, но не знойным солнцем. В открытые окна автобуса влетал свежий нежный ветерок, теребил ей волосы, и это было до упоения приятно! Её Город со всех сторон окружали горы и от тяжести воздуха казалось, что ты застрял в душном лифте. Здесь же всё было по-другому! Город медленно отпускал её!

Они доехали до автовокзала, папа взял такси.

Прие-е-ехали! – папа протянул водителю три рубля, когда такси остановилось около железной калитки. – Ти знаэш, – папа был очень радостным, – ти знаэш – иво обои дэти учаца в мединтитути! Обои!

От калитки тянулась металлическая сетка и спиралью закрученная колючая проволка наверху. Кирпичные, отсыревшие от постоянной влаги ступени вели вниз. Дальше они заканчивались. По обеим сторонам тропинки росли кустики красной смородины и лопухи.

Адель немного удивило и разочаровало, что папа выбрал для проживания на целый месяц какой-то деревенский дом в самом конце зарослей смородины с лопухами, но она уже устала от впечатлений, от обуревавших её чувств, ей очень хотелось наконец войти в свою комнату, закрыть за собой двери, переодеться и сходить в душ.

Они вошли в полутёмное помещение. Папа, сказав, что идёт за хлебом, внезапно куда-то исчез вместе с хозяином дядей Петей.

Вот твоя койка, – сказала хозяйка дома, указав Адель на стоящую в центре проходной комнаты железную кровать с никелированным шариками на перекладине и пирамидой огромных подушек. Они стояли одна на другой: в основании лежала огромная на полкровати, потом меньше, меньше и в самом конце маленькая квадратная подушечка.

Адель с удивлением огляделась по сторонам. Никакой «её» комнаты или даже «её с папой», очевидно, не будет! Она должна почивать по центру столовой, вокруг неё будут обедать и сновать чужие люди, хозяева квартиры и их взрослые дети.

А куда днём подушки класть? – спросила Адель, всё ещё не веря, что такое возможно.

Чё их днём дожить? – с ударением на «о» не поняла хозяйка.