Лизочка, вы же понимаете! Как я теперь могу в Город выйти?! И ещё… и ещё… вы её видели?! Она вместо того, чтоб направить все усилия на поступление, решила уморить себя голодом! Она же ничего не ела! Вот у неё голова и не работала! Неужели вы думаете, если б она действительно хотела учиться, то не поступила бы?! Она специально всё это сделала, чтоб меня унизить перед всеми! Вам хорошо! Ваши дети скоро заканчивают университет! Ох! Я не могу! Мне пло-охо! Лизочка, выпишите мне что-нибудь сильное!

Елизавета Абрамовна, от всей души иособолезновав маминому безграничному горю, ушла. Мама осталась возлежать в центре квартиры на одре скорби, время от времени переворачиваясь с одного бока на другой, громко стеная и всхлипывая.

В тот день Адельке ход со школьной линейкой весьма удался! На неё действительно оглядывались и недоумённо рассматривали. А она шла по школьному двору, делая вид, что ничего не происходит, не обращая ни на кого внимания, и как бы со стороны с удовольствием любуясь своей красотой. С ней заговаривали, она отвечала, снисходительно улыбалась и шла дальше. Ей казалось, что именно так плыл Гладкий Утёнок, когда, наконец, смог осознать, что превратился в Прекрасного Лебедя. Сколько проблем отпадало сами собой!

Настроение на линейке держалось замечательным, пока Наталья Георгиевна говорила речь, пока вручали грамоты прошлогодним «отличникам». Однако когда пришло время читать поздравительные телеграммы, оно медленно и верно стало катиться вниз.

Это была такая традиция: выпускник школы, поступивший в вуз, только в вуз, никакой не техникум, в порядке рапорта любимой школе, ну и на зависть непоступившим и непоступавшим, тем, кто будет присутствовать на линейке Первого сентября, посылал поздравительную телеграмму, дескать, «поздравляю родных учителей с новым учебным годом тчк желаю успехов в вашем нелёгком труде тчк здоровья зпт счастья тчк». И самое главное было – правильно оформленная подпись: «студент харьковского авиационного института дима болотин». А ещё можно было подчеркнуть «студент первого курса», словно кого-то могли зачислить сразу на второй, или третий. Читая фамилию, Наталья Георгиевна профессионально поднимала голос на последних двух слогах, и в конце он как бы от восхищения вообще срывался…

Телеграмм было довольно много. Причём поступили даже те, кто вообще не рекламировал своё намерение получить высшее образование и стать членом «прослойки между двумя превалирующими классами» – рабочих и крестьян.

Две трети учеников презирали науку и гордились своим пролетарским происхождением. Любимым выражением при выяснении отношений между учащимися, на которое руководство школы закрывало глаза, было «интеллигент недорезанный!». А тут все без разбору кинулись становиться этими «недорезанными». Сие было так престранно и необъяснимо! Её одноклассники, которые никогда не выставлялись ни на какие Школьные Олимпиады, не ходили тайно к репетиторам, каким-то непостижимым образом стали студентами. Словно прошёл совершенно естественный процесс, под названием «продолжил учёбу в институте», словно им это ничего не стоило и было чем-то совершенно обыденным для желающих. А у Адель вся жизнь была исступлённой подготовкой к «поступлению», и само оно жило в мозгу ожиданием чего-то умопомрачительного, по масштабам разрушений равного глобальному потеплению. Даже когда у неё были эти самые проклятые «тра-ля-ля», мама ей на больную голову очень строго объясняла: «Привыкай! У тебя всё время будет болеть! Ты когда вырастешь и на занятия в Мединститут будешь ходить, когда у тебя будут „тра-ля-ля“, и потом на работу в поликлинику. Это совсем не уважительная причина, чтоб пропускать занятия в институте!». Сколько она себя помнила, столько мама говорила об институте, именно о Медицинском, как если б это было самоцелью жизни, путешествием в загробный мир, к которому надо постоянно и постепенно готовиться, травясь, как в средние века венценосные особы, мелкими дозами мышьяка. Она и готовилась, представляя себя в каком-то огромном холодном здании, корчащейся от боли в животе, но очень гордой, неприступной, не показывающей даже вида, что у неё «тра-ля-ля» и не пропускающей ни одной лекции по патологической анатомии.

«…студент первого Краснодарского медицинского института Буйнов!» – С силой выбросив руку вперёд и почти взвизгнув, прочла Наталья Георгиевна.

«Почему „Первого мединститута“? – с вялой тоской думала Аделаида. – Разве их там два или три? Мединститут в Краснодаре единственный, первый, он же и последний – Краснодарский Государственный Мединститут. Зачем Буйнов написал „первый“?»

«Да-а-а, какая тебе разница?! – вдруг проснулся внутренний голос, давно не подававший признаки жизни. – Тебе обидно и завидно? Так и скажи!»

Он – внутренний голос – вообще в последнее время не обременял её своим присутствием. Он уже не заставлял Аделаиду ни обобщать, ни синтезировать, ни даже вспоминать многое из того, что не считал нужным. Он её держал как бы в непробиваемой оболочке, не способной искренне воспринять ни радость, ни горе, ни красоту. Все чувства стали как бы наполовину и ненадолго. Правда, вот разные уродства возбуждали в ней живейший интерес. Она записалась в городскую библиотеку и стала носить домой медицинскую литературу. Аделаида могла часами рассматривать старые фотографии сиамских близнецов, всяких карликов, мутантов – паноптикумов. Но больше всего ей понравилась большая толстая книга «Судебная медицина» с огромным количеством цветных фотографий трупов и описанием причин, повлекших за собой смерть. Она с удивлением заметила, что именно эти книги ей действительно до безудержу интересны. Она их уже изучила от корки до корки, не пропустив ни строчки, ни слова, и всякий раз, когда хотела отдохнуть и побыть наедине сама с собой, когда ей бывало особенно грустно, она снова и снова возвращалась то к уродцам, то к фотографиям «трупных пятен» разного цвета и «выступившей сетки сосудов»… Так она забывалась и чувствовала полнейшее умиротворение.

«Какая лично тебе разница: почему „первого“ мединститута?! – нагло повторил внутренний голос. – Важно, девушка, что он там, а вы – тут! Он – студент, а вы жаритесь под сентябрьским солнцем в любимом Городе на школьной линейке! Он поедет в колхоз, или в стройотряд, где по вечерам жгут костры и поют под гитару, а вы будете во дворе с соседками учиться натирать кастрюли смесью курьего помёта с песком. И не приедете в больницу к Владимиру Ивановичу побеседовать о „своём о медицинском“ на равных!»

Да. Внутренний голос был жесток, но справедлив!

На самом деле Адель давно поняла, что только в присутствии Владимира Ивановича отрезвляется, в ней начинает брезжить здравый смысл, он заставляет мыслить и думать – этот седоволосый патологоанатом из городского морга. Около него она теряет ощущение времени, пространства. Может, так и должно было быть, потому что Владимир Иванович действительно жил в другом измерении? Он жил сам по себе, между тем миром и этим. У него были не понятные никому жизненные критерии и человеческие ценности. У него был белый шарф, который она так ему и не вернула. Он не был похож ни на кого. Хотя нет, как раз наоборот! Такой знакомый бархатный голос, манера говорить… Они когда-то жили вместе, но потом он куда-то исчез, а она осталась. И то, что Владимир Иванович тогда на Красном Мосту нашёл её в кустах – совсем не случайность… Скорее всего, он вернулся… И вернулся именно тогда, когда ей было особенно плохо! Вернулся, чтоб спасти… А может, он … а может она о нём слишком много вспоминает?! – вдруг сама на себя разозлилась Аделаида. – Что-то там сама себе надумала и распустила сопли? Ой, да в конце концов какая разница, что «может?!». Во-первых – он старый, ему за тридцать, во-вторых – женатый, в-третьих – куча детей, в-четвёртых – он никогда в жизни не посмотрит на Аделаиду! И вообще, что за идиотизм?! Больше нечем занять мозги?!

Но было поздно! Мысли Адель уже побежали в нехорошее, постыдное русло.

Она сама не заметила, когда это произошло впервые. Может быть, после экзамена по русскому письменному, когда она одна плакала в туалете? Именно тогда ей внезапно захотелось увидеть Владимира Ивановича, размазать по его плечу сопли и стоять так, обнявшись и не шевелясь, пока ноги не сведёт судорогой! Ей очень нравилось думать о нём, и Аделаида вдруг поняла, что в своих грёзах об институте она видела не весёлые студенческие годы с дискотеками, а именно конечный результат: диплом и возвращение в Город, который она доселе люто ненавидела и никогда не могла назвать «родным». Раньше она мечтала, как покинет его навсегда, чтоб даже в страшном сне не видеть больше «лисий хвост» с Азотно-тукового завода и не слышать омерзительный голос обладателей спортивных ползунков и громадной кепки: «Дэвушка! Падары мнэ сваё имя!». Теперь же её фантазия рисовала, как она устраивается работать в морге, вместе с Владимиром Ивановичем, и ей больше ничего не надо! Собственно, что именно ей от него было нужно, она бы не смогла объяснить даже самой себе. Но было так приятно, так невообразимо бесподобно о нём вспоминать! Собственно, ничего и не надо! Просто если рядом будет Он, то ничего на свете не страшно и всё будет замечательно. Ей казалось, что от общения с Владимиром Ивановичем вокруг неё возникает невидимая броня. С ним спокойно, уютно и интересно. И никто ей больше не будет нужен: ни какие-то мужья, ни их дети и такой ненавистный, идиотский, проклятый «семейный очаг» со своим не менее омерзительным «домом – полной чашей»! Спасибочки! Насмотрелась она на эту вонючую «чашу» вместе с ёйной «хранительницей»! Одно желание – бежать от всего этого «тихого семейного рая» куда подальше, вместе с его лживостью, показухой, законами приличия, «уважением» к родителям и прочей мерзостью! Хватит ей всего этого! Нет! Только любимая работа и рядом добрый хороший учитель! «Если же всё-таки не учитель, а я в него влюбилась?» – щекотала она сама себя мыслями, втайне наслаждаясь тем, что они нематериальны и о них никогда никто не узнает. «В таких старых и мрачных не влюбляются! Влюбляются в своих ровесников. Тебе шестнадцать, а ему тридцать пять! И потом: чего тебе от него конкретно надо? Чтоб он сидел с тобой и просто разговаривал. Когда влюбляются, то хочется, чтоб поцеловали. Вот тебе хочется, чтоб он тебя поцеловал?» И вдруг к своему страшному стыду Аделаида обнаружила, что ей действительно очень, очень хочется! Безумно хочется! Хочется даже больше всего на свете, чтоб Владимир Иванович её именно поцеловал! Подошёл, просто обнял, положил бы ладонь на её макушку и в щеку поцеловал. Она снова вспомнила его нервные белые пальцы, и почувствовала, как жар приливает к лицу.