Я деньги даю, прошу купить. Он покупал, приносил. Эта тут же: «А мами!» И давай, бедный деда, снова иди на склад, снова для них проси… Ээ-х! Бессовестные они! Все свои деньги он на них тратил! Он работает – их кормит! Всю жизнь для неё эта старая ведьма главнее всех остальных! – продолжала мама. – Чтоб она сдохла, эта стерва со своей матерью! Чтоб света белого не видела! Вот они его вместе в могилу и свели! Насильно свели! Мало того, что она его убила, она ещё продала этот дом, воровка проклятая, и переехала к своей мамаше вместе с деньгами в пожарную команду, а тебе она – «бабуля» твоя – вот, что оставила! – мама скрутила рукой сочную дулю и больно ткнула ею Аделаиду в нос. – А ты люби, люби её! Продолжай! Дед умер, ты осталась без шикарной квартиры! Так тебе и надо!

Но… – у Аделаиды с головой точно было не в порядке. – Но… пускай дом продали, но я бы хотела что-то взять из того дома… «Спидола», наверное, очень дорогая и мне бы её никто не отдал… я бы… если можно, конечно, хотела бы забрать пластмассового Буратино с лампочки и дедулино белое кашне… если можно…

Ты дура и стерва! – мама больше не владела собой. – Ты специально не понимаешь, что всё… Всё! Квартиру эта сволочь продала! Пропала целая квартира, а ты бредишь про какую-то, как она там называется?! «Симпиндону»?! И вонючий шарф! Нет, ты скажи, ты ответь мне, скотина, ты специально это делаешь, чтоб меня разнервировать?! Чтоб довести меня до белого колена?! Может, тебя эта дрянь специально подговорила, чтоб ты и меня в могилу свела?! Говори, сволочь! – мама грохнула тарелкой об стол, она разбилась. Мама, швырнув стул, выскочила из-за стола.

Аделаида замерла. Ей показалось, что сейчас за столом произошло что-то ужасное и непоправимое. Она смотрела в клеёнку, боясь даже взглянуть на Сёму и отца. Но, оказывается, всё вокруг снова было, как и раньше: Сёмка макал в чай печенье и размазывал его по клеёнке. Отец сходил за мамой в соседнюю комнату, откуда донёсся его плачущий голос:

– Нанам-джан! Не нервичи! Сэчас тэбэ апят плохо будэт, ти жи знаэш! Всо, всо кончилса! (Нанам-джан, не нервничай! Сейчас тебе опять плохо будет, ты же знаешь! Всё, всё уже закончилось!)

«Как мама давала своему папе деньги и он их у неё забирал, чтоб купить для неё что-то? Какой-то шкаф. Деда бы никогда в жизни ничего не взял. Он только дарил, дарил… Я же тоже у них подолгу жила, и они мне покупали и одежду и игрушки и катали везде. Что, мама им за это тоже деньги платила? Что это она такое говорит?! Это неправда!»

Всё-таки взрослые – очень странные! Или дети пока ничего не понимают в жизни и на самом деле сами дети странные? Им кажется – трагедия, катастрофа, мир перевернулся, а, оказывается, – всё нормально. Вот только что мама назвала бабулю «стервой» и сказала, «чтоб он сдохла!», а бабуля же её мама! Как она могла?! И причём здесь какая-то проданная квартира?! Если даже и квартира «продана», бабуля продала свою же квартиру в Большом Городе! Мама говорит, что бабуля – «убийца», а папа завтракает и мажет масло на хлеб! Может, убийца – это ничего страшного? Проданная квартира – это страшно, а бабуля-«убийца» – это не страшно?

Папа вообще лучше всех на Земле умеет делать вид, что вокруг него всегда всё нормально. Ничего не произошло ни тогда в промозглом марте, ни сейчас за столом. Папа будет есть с аппетитом, доест и пойдёт по второму кругу «успокаивать» маму, потому что Аделаида снова её «разнервировала». И вот, чтоб маме не стало «плёхо», папа снова пойдёт с ней «гаварит» (поговорить). С Аделаидой он особо не разговаривает. Не только папа, никто, вообще ни один человек на свете, даже Кощейка, не спросили у неё: скучает ли она по маленькой квартирке за старой коричневой дверью, с зеркальным трельяжем и фарфоровыми статуэтками за стеклом; скучает ли по дивану с клетчатым пледом и дедыным коленям; по пластмассовому Буратино, по почти настоящему паровозику вокруг ёлки, по запаху земляничного мыла на кухне? Помнит ли что-нибудь из прошлой жизни? Ни у одного человека на свете не нашлось слов сочувствия для неё, словно она – толстая механическая кукла, созданная для развлечения окружающих, которой не даны ни эмоции, ни мысли. Ах, нет! Чуть не забыла! Сёмочку надо очень любить! То есть из всех чувств на свете Аделаида чего обязана ощущать, так это безмерную любовь к Сёмочке, потому что, как любили говорить мама и папа:

Вот мы когда уйдём, ты останешься совсем одна на всём белом свете! У тебя же никого, кроме братика, не будет! Мы уйдём, а вы вдвоём останетесь! И никого у тебя уже другого не будет!

У Аделаиды вставал перед глазами огромный, весь во льду скользкий Земной шар, без деревьев, без домов, без скамеек. Вокруг нет ни одного человека, ни ребёнка, ни взрослого. И они с Сёмочкой, обнявшись, стоят в центре этого шара и ждут, когда ледяные ветра сдуют их прочь с суши, и они улетят куда-то в заоблачные пространства. Это была отвратительная и очень страшная картина!

Но самым чудовищным и необъяснимым было то, что бабуля, её любимая и добрая бабуля оказалась «стервой», «ведьмой», «воровкой» и «убийцей»! Вдруг всё, что говорит мама, – это правда?! Интересно, бабуля по ней скучает? Или она в тюрьме с другими убийцами? Нет, если б была в тюрьме, мама бы уже ходила радовалась и всем рассказывала.

Как-то Аделаида всё же спросила – почему никто не жалеет детей?

А чего их жалеть? – Удивилась мама. – Живут припеваючи, ни черта не делают. Память у детей короткая, – любит повторять мама, – им что в лоб, что по лбу – всё едино. Всё наплевать!

Вот оно как! «У детей память короткая», поэтому мама и говорит часто одно и то же, чтоб Аделаида лучше запоминала. Переживать и страдать, оказывается, умеют только взрослые, потому, что они «много жили», всё всегда знают, у них «богатый внутренний мир», они помнят долго и «мучаются». А дети – это так, что-то вроде необходимого придатка к жизни, который надо иметь как необходимую при семейной жизни вещь. Когда их «воспитываешь в строгости», они потом тешат родительское тщеславие. Только для этого их сперва надо кормить, учить, ругать, желая при всём этом добра. И совершенно не нужно заморачиваться разными глупостями, интересуясь у них, какого цвета им видится небо, как им пахнет весна, что они чувствуют при виде котёнка? Всё, что родители делают – это всегда правильно. Тем более, если родители учителя. Потому, что они знают, что должны дать детям всё «самое лучшее» – образование, воспитание. Им лучше знать – чего детям надо и чего не надо, как им жить, что делать, чем интересоваться, что любить, за что презирать, с кем дружить, о чём думать… Всё это, конечно, так, мама всегда «лучше знает». Только Аделаида, не задумываясь ни на секунду, отдала бы с радостью любые «шикарные» квартиры на свете, лишь бы вернуть всё как было! Если невозможно всё из разнесённого в клочья и разбомблённого в щепки огромного, но такого хрупкого детского мира, то хотя бы малую часть…

И закрылась бы навсегда эта Аделаидина страшная катастрофа, произошедшая с Большим Городом, если б не прозвучал дикой какофонией заключительный аккорд оглушительной кантаты.

На следующий Новый год бабуля, которую в тюрьму почему-то так и не посадили, прислала им четыре билета на московскую «Ёлку в Цирке». Она их передала через каких-то знакомых. Может быть, она не хотела нарушать традицию, по которой Аделаида каждый год ходила зимой с дедой в цирк? Мама билеты с отвращением приняла, опять полдня кричала про «проданную квартиру» и «убийцу», не порвала их и не выбросила. В воскресенье они всей семьёй поехали в цирк. А когда они – мама, папа и Сёма в антракте пошли в туалет, то случайно встретили бабулю в фойе. Мама очень удивилась, а потом мама, папа и бабуля долго и горячо что-то друг другу говорили на почти непонятном взрослом языке. Скорее всего, опять про квартиру. Говорили некрасивые слова «нотариус», «по доверенности», потом ещё что-то. Бабуля говорила, говорила, говорила, чуть не заплакала, а потом сдержалась и сказала, что в конце после представления, если они не хотят к ней «домой», то она хотя бы отвезёт их всех четверых на междугороднюю автобусную остановку.