Из детской донеслась возня – это проснулись девочки. К ним бесшумно вошла «бебия» – маленькая, сухонькая старушка, родственница тёти Гули. Девочки сразу перестали шуметь, и поминутно из-за двери начали выглядывать их конопатые мордочки. Сперва острый носик высунула та, которая побольше, потом поменьше. Потом обе вместе. Их тёмно-рыжие, цвета меди волосы свисали локонами почти до пола, и Аделаида удивились: почему их не стригут? Ведь, наверное, у тёти Гули должна уходить масса времени на их причёсывание!
Потом дети и взрослые вместе завтракали за круглым столом, и из окна снова был виден ресторан на горе и розовые абрикосовые деревья. Сёмка всё-таки тоже проснулся. Он сидел за столом такой серьёзный, строгий. Ни с кем не разговаривал и ни на чьи вопросы не отвечал. Девочки ему улыбались, давали конфеты. Он не брал, молча макал блинчик в сметану и ел. Потом Сёма облился чаем, но его тоже никто не поругал, даже пожалели и стали вытирать ему рукава чайным полотенцем. И вообще – взрослые вели себя в высшей степени странно: разговаривали тихо, почти шёпотом, и совсем не делали детям замечаний, можно сказать – даже не обращали на них внимания. Только почему-то все, кто проходил мимо Аделаиды, старались к ней прикоснуться – то гладили по голове, то клали ей на плечо руку…
Аделаида молчала. Она не знала, что происходит, но безошибочно чувствовала какую-то огромную перемену во всём мире. И перемена это была навряд ли к лучшему. Словно произошло что-то страшное… Как если бы закрыли детсад, и Сёму больше не с кем было оставлять, или может даже хуже. Белые вишни рядом с домами стали просто кляксами на склоне скучной горы, а телевизионная вышка – кучей наваленных друг на друга железок и никакой мышки с хвостом там, конечно, не было и быть не могло!
Через некоторое время, пока все ещё сидели за столом, пришла мама. Лицо её было опухшим, она очень странно и натянуто улыбалась. На ней были незнакомые чёрные вещи и платок на голове. Мама никогда не носила платков. Даже шляпок не носила. Поцеловав Сёму в щеку, она подошла к Аделаиде и сказала решительно:
Случилось несчастье…
Аделаида почувствовала, что задыхается, она почти наяву услышала свой голос:
Бабуля! А почему некоторые женщины ходят в чёрном?
Это называется «траур», когда умирает кто-то из близких.
Тогда Аделаида подумала, что «близкие» – это соседи. Как Кощейка, например. Но здесь, в Большом Городе, их соседи так далеко! Если умер кто-то с нижних этажей дома тёти Гули – жалко очень, конечно, но именно её мама почему в чёрном?! Это они для тёти Гули «близкие», а для неё, мамы, папы, Сёмки – они далёкие!
Деда умер…
Дальше голос мамы доносился глухо и совсем не попадал в уши. Он попадал куда-то в целую голову, во что-то в животе, в груди. От него всё замирало окончательно и становилось каменным:
Эта проклятая машина его погубила!.. Ему нельзя было сидеть за рулём… очень нервничал… какого чёрта она его заставила ехать в такую даль… как я просила, как я просила… а ей в деревню на машине надо! Подумаешь, аристократия!.. Чтоб она сдохла, а! Чтоб счастья в жизни не видела! За какие наши грехи эта женщина попала к нам в семью?! Никогда в жизни я больше в эту проклятую машину не сяду! Чтоб кровь этой твари в жилах засохла! Эта женщина была его погибель!
Аделаида особенно не прислушивалась, но из бессвязных проклятий мамы всё-таки не могла понять, о какой женщине идёт речь?
«Какая машина „погубила“? Голубой меленький „Запорожец“ с её игрушечным котёнком на заднем сиденье? Как „погубила“? Деда-то ни в какие аварии никогда не попадал! Кто такая „эта женщина“, которая „попала в нашу семью“?! – думала она. – И как бабуля могла ей позволить делать такие вещи, быть в нашей семье?! В деревню Сиони на машине поехали только они втроём – она, деда и бабуля. Там было много маков и васильков, и они все вместе втроём пекли печенье, и Аделаида ела сырое тесто, и совсем не заболела. Но никакой посторонней „этой женщины“ с ними не было! Тогда о ком говорит мама? Может, это была другая поездка, о которой она не знает? Они ещё раз ездили, без неё, что ли?»
Мама долго говорила об этой незнакомой плохой женщине. Обзывала её по-разному, желала смерти. Потом мама ушла.
Потом пришла бабуля. Она тоже что-то говорила, говорила… Рассказывала, как они с дедой познакомились, как хорошо жили. Бабуля, как ни странно, ни о какой женщине не вспомнила…
Зачем они приходили? Аделаида не знала. Но, наверное, вот так, от своего бессвязного бурчания, сами и успокаивались.
Аделаида, отвернувшись от всех, сидела как тупой истукан сперва на стуле со спинкой, потом на бабулиных коленях лицом к лицу, расставив ноги и положа ей голову на плечо. Было ясно – она правда дура, потому что ничего не понимает из того, что происходит. Хотя, может, она всё-таки хоть что-то почувствовала? Всё-таки она довольно большая, ей уже шесть полных лет. В этом возрасте девочки уже ухаживают за своими младшими братьями! Взрослым стало просто интересно: так понимает она хоть немного из того, что ей объясняют, или нет? А то ведь действительно: растишь, растишь ребёнка, здоровье отдаёшь, а чувствует ли он что-нибудь взамен? Благодарность, например? Привязанность? Вот деда. Он же так её любил!
Взрослые стояли сзади и сперва негромко перешёптывались, потом горячо споря, и перебивая друг друга. Потом, видно, потеряв терпение, так и не дождавшись от Аделаиды ни звука, стали выходить из-за её спины, обходить бабулю и с любопытством, заглядывать Аделаиде в лицо.
Плачет? – С почти болезненным интересом спрашивали они друг у друга, как будто смотрели чёрно-белый фильм про Гражданскую войну с разведчиками, попавшим в плен к врагу – «сломается – не сломается?».
Пока нет! – Разочарованно отвечал наблюдавший Аделаидино лицо из-за бабулиной спины.
Так заглянул, третий, четвёртый… Аделаиде даже показалось, что они улыбаются…
Она сцепила зубы так, что знала – ещё немного, и они сейчас затрещат и рассыплются на мелкие осколки. Она всё молчала. В какую-то секунду Аделаида почувствовала, что по щеке всё-таки побежало что-то предательское и мокрое. Оно побежало вниз, к подбородку, и оставленная им дорожка мгновенно остыла.
А бабуля всё говорила, говорила…
Ты что, не плачешь? – Вдруг удивлённо спросила она, подняв её голову с плеча. – Ты поплачь – легче станет…
«Как это – поплачь – станет легче?!» Разве, чтоб стало легче, надо плакать и орать?! Или так делают взрослые тогда, когда хотят, чтоб всем было видно, как они переживают? Аделаида может истошно орать, когда мама её бьёт, чтоб услышала тётя Оля и пришла. То есть – она орёт для тёти Оли. Орут ещё многие дети в детском саду, когда не хотят есть борщ, а их заставляют, когда в магазине требуют игрушку. Некоторые даже ложатся на пол и стучат ногами. Они становятся красными и мокрыми то ли от слёз, то ли от соплей. Из-за игрушки я орать, конечно, не буду! Я лучше совсем сама умру, или останусь без одной игрушки, если так сделаю! Как станет «легче» от того, что умер деда и я буду громко плакать и кричать?.. Разве может стать «легче»?! Его больше не будет и как без него теперь жить? – думала Аделаида и незрячим взглядом огромных чёрных глаз смотрела вверх – на телевизионную вышку, на плоский ресторан, по цвету напоминающий розочку от торта, в котором один раз пела очень красивая певица из Греции – Иоланта…
Тебе тут хорошо? – Спросила бабуля. – Может, тебе что-то надо?
Принеси мою Большую куклу, пожалуйста, и книжку про Маленького Принца. Пусть лучше они побудут со мной, – попросила Аделаида.
И ещё: Аделаида внезапно вспомнила, и ей стало совсем невыносимо от того, что деда унёс с собой продолжение той начатой истории про вагоны, в которых на сене везли людей в какой-то дурацкий Казахстан, так и не рассказав ей до конца, что было дальше с той маленькой девочкой. Ведь может, если бы именно эта девочка была бы сейчас с ней, то тогда бы стало немного «легче»?