Общим и в городе и в деревне было уважительное, прямо таки трепетное отношение к покойнику, всеобщие по нему скорбь и любовь. Гражданские панихиды и похороны являлись культовым местом общения и встреч. И ни в какое сравнение не шли ни с парадом на 1-е мая, ни с Новым годом, ни с кинотеатром. А посему девушки, желающие заслужить себе место под солнцем и застолбить его за собой, были просто обязаны минимум раза два в неделю появляться в местах массового скопления народа под руку с мамой, тётей, старшей, но обязательно замужней, сестрой. И не было лучшей путёвки в жизнь для молодой леди, чем её смирение, доброта и отказ от всего земного. А посему – хронически нескончаемые панихиды и похороны в городе были местом показа и ярмаркой невест.
Ещё много интересного можно сказать о нравах и обычаях, царствовавших в Городе, где родилась и старалась расти Аделаида, где на площади 180 квадратных километров расположилось десять заводов-гигантов с массой работающих на них пролетариев и ждущих их с работы жёнами, ещё три зоны с уголовниками, всегда голодными и без жён; общежития с «вольнохожденцами» – осуждёнными условно и мрачный, серый детдом с потенциальными претендентами пополнить в будущем ряды, в лучшем случае, «вольнохожденцев»…
Город и сам был похож на огромную зону, с унылыми серыми домами и обшарпанной штукатуркой, где царили волчьи законы и правил произвол.
Глава 8
Это ещё было в старой школе, когда у Аделаиды ещё не было каникул.
Мама всегда проверяла уроки, поэтому их приходилось делать очень честно и прямо после школы. Иногда рисование и пение ей разрешали оставить на утро. Аделаида любила делать уроки. Во-первых, потому, что в это время её никто не трогал. Можно было хоть целый вечер просидеть за письменным столом, выводя сиреневыми чернилами:
Мама мыла раму.
Можно было подолгу рассматривать картинку со стройной «мамой», моющей «раму» в короткой до колен юбке, белой кофте и косынке, повязанной на затылке.
Аделаиду смущало в букваре всё: и «мамина» юбка до колен – у них в городе, кроме «испорченной» женщины, мажущей «крем» себе на лицо, в такой бы точно никто на стал поднимать ноги и залезать на стул, чтоб мыть раму; и белая кофта на даме из букваря – в такой по Городу не прошлась бы даже «испорченная» женщина. Белые рубашки и красные пионерские галстуки у них в городе носили только школьники. Взрослые белое не носили, а тем более – не мыли в нём окна. Её мама, например, не разрешала ей даже кушать в школьной форме, и говорила, что такая свинья, как она, обязательно обляпается.
Поэтому эта, казалось бы, самая простая картинка возбуждала в Аделаиде странные вопросы о какой-то другой, совершенно незнакомой ей жизни, где мамы такие красивые и рамы такие чистые.
Именно подобные, ненужные и неприличные размышления нередко становились причиной её многочисленных проблем. Родители считали, например, что она «невнимательная», «рассеянная». Казалось, они видят каждое её движение, слышат каждый вдох. Мама с папой не считали это чем-то предосудительным, напротив, они даже гордились собой, и папа часто любил повторять:
Ми про тэбя всоо-о знаем Даже эсли что-та скроэш – всо равно-о-о узнаэм! Рано-позно – всё равно всё-всё узнаем! Тагда – берегис! (Мы про тебя всё знаем! Даже если что-то скроешь – всё равно всё-всё узнаем! Рано или поздно всё равно узнаем! Тогда – берегись!)
Они же считали, что одноклассники во время урока её обязательно будут отвлекать, что непременно должно снизить успеваемость, поэтому попросили учительницу посадить Аделаиду одну за первую парту, прямо перед доской. Её посадили.
Иногда, если Аделаида замирала с пёрышком в руке, обмакивая его в чернильницу, резкий голос за спиной моментально выводил её из ступора:
– Ты что? Спишь, что ли? Уже давно должна была закончить! Может, ты о чём-то думаешь?! Или смотришь в окно?
Василий, – как-то раз решила мама, – я поняла – она сидит и вместо уроков пялится на улицу. Передвинь письменный стол вплотную к этой стене. А то она смотрит в книгу, видит фигу!
Так дома перед носом Аделаиды на расстоянии вытянутой руки появилась однотонная, серо-голубая стена.
Сёмка давно уже спал, когда Аделаида подходила к маме с тетрадкой на проверку:
– Мама, я закончила!
– Давай проверю! Ты сама проверила? Ошибок нет? Точно нет? А если есть? – Мамин голос набирал обороты. Она просто вживалась в роль. Было несколько сложновато отрываться от удовольствия, сопряжённого с чтением журнала для прогрессивных учителей «Семья и школа» и перейти к такой прозе, как проверка уроков, но мама с этим довольно успешно справлялась. Она медленно, но всё-таки вживалась. В голосе появлялся металл, движения становились резкими и уверенными. Как-то раз Аделаида спросила:
– Мам, а почему ты со мной так разговариваешь?
– Я с тобой разговариваю как учитель с плохим учеником! – Отрезала мама и со лба у неё свалилась огуречная шкурка. Мама из всей косметики не презирала только огуречные шкурки. Она их клеила на лоб и ходила по квартире. Они как-то не падали. Присыхали, наверное…
Мама не зря столько спрашивала об успехах, потому, что Аделаида иногда сама находила у себя ошибки. Тогда мама сердилась, но средне. А вот если Аделаида ошибалась и не видела своих ошибок – наставал судный час!
– Что это? Ну-ка, ищи ошибку сама! – голос мамы звучал относительно ровно и спокойно, даже с каким-то скрытым удовольствием.
Но Аделаида знала – это очень обманчивые ноты, на самом деле в маме сейчас бурлит вулкан, просто она ей дарит шанс! Последний шанс!.. Не воспользуешься – пеняй на себя! – Как говорила мама. Аделаида цепенела и начинала мучительно думать: если она всё-таки ошибку не найдёт – получит ли по первой программе, или маме будет лень вставать с дивана?
Василий! – Вдруг взвивалась мама. – Ты только посмотри на неё! Я с ней разговариваю, а эта дура даже не слышит! О чём ты думаешь, сволочь?! Я с ней про уроки, она – чёрт знает про что! Ладно, смотри, тупица, не «снигири» а «снегири»! «Е» безударная гласная! Проверочное слово «снег»!
«А чего его проверять? – Думала про себя Аделаида. – Я просто неправильно переписала из книжки, – а снегири эти, скорее всего, красивые птички. Грудочка красненькая… Вот бы хоть раз увидеть!»
– Дай мне бритву, дебилка!
Аделаида с радостью несётся на кухню за отцовским лезвием. Это значит, пронесло. Мама просто поругала, но бить не будет. Просто подотрёт сейчас букву «и» и впишет широкую «е». Теперь, делая математику, надо быть особенно внимательной – две ошибки за один вечер ей не простят точно!
Аделаида привыкла, что уроки идут по накатанному сценарию: она пишет; допускает ошибки, или не допускает. Если нет – всё хорошо, если да – тут уже два финала: либо мама просто будет кричать и топать ногами, потом лезвием подскоблит ошибку, либо её основательно отшлёпает, а папа будет бегать вокруг них кругами и, чтоб Аделаида не понимала, причитать на турецком:
– Башина вур! Башина вур!
Аделаида знала, что это означает:
– По голове не бей!
Но мама по голове и так никогда не бьёт! Оттаскать за волосы может, но бьёт только по спине и попе.
«И зачем папа так бегает, ведь она ни разу по голове меня не ударила! И его она, скорее всего, вообще не слышит. Так что если захочет по голове, всё равно стукнет…»
Однажды мама, то ли прочтя очередной номер журнала для учителей, то ли просто решив проявить воистину христианское смирение и такт в воспитании дочери, решила изменить сценарий.
Аделаиде задали переписать текст из «Букваря» «Марина и Мурка». Там было про девочку Марину, которая налила в миску для Мурки молоко. Как Аделаида завидовала сейчас этой самой Марине! Вот ей бы ни за что не разрешили взять котёнка! Да какого котёнка?! Однажды, когда они с дедой пошли в зоопарк, он потом ей в зоомагазине напротив купил двух великолепных, похожих на лимоны канареечек. Они были такие забавные. Бабуля сказала, что это – «самочка и самец». И эти названия тоже Аделаиде очень понравились. Она, правда, подумала, что это сорт канареек и «самочка» было очень похоже на «саночки». От этого канарейки ей нравились ещё больше. Потом, когда деда привёз её на машине домой в Город, клетку повесили в комнате. А через три дня «саночки» исчезли. На удивлённые взгляды Аделаиды мама не реагировала. Тогда Аделаида, скрепя сердце, решила спросить напрямую: