Друзья в Питсбурге с большим нетерпением ждали от нас известий. Благодаря их теплому, дружескому приему и участию мы вскоре забыли все заботы. Мы перебрались к ним в Аллегани-Сити. Брат дяди Хогана открыл маленькую ткацкую мастерскую, и на втором этаже над ней были две комнаты, принадлежавшие моей тете Эйткен, которыми мои родители могли пользоваться бесплатно. Дядя скоро оставил мастерскую, и отец стал на его место и начал ткать сукно. Но так как не находилось торговца, который забирал бы этот товар в больших количествах, отец сам вынужден был заботиться о сбыте и поэтому превратился в странствующего торговца. Тем не менее наши доходы были в высшей степени скудны, и, как всегда, моя мать пришла на помощь. Она никогда не унывала. В юности, чтобы заработать себе «на булавки», она научилась в лавке своего отца шить башмаки. Теперь это послужило на пользу семье. Мистер Фиппс, наш сосед в Аллегани-Сити и отец моего приятеля Генри Фиппса, был, как и мой дед, сапожным мастером, и у него мать получала работу. Она зарабатывала 4 доллара в неделю обшивкой башмаков, выполняла также и всю домашнюю работу, так как прислуги у нас не было. Частенько она засиживалась за работой далеко за полночь. А в сумерки, в свободные от забот по хозяйству минуты, она брала на колени моего маленького брата, который вдевал нитку в иголку или же натирал нитки воском, и рассказывала ему так же, как некогда мне, разные поучительные истории или декламировала лучшие образцы шотландской народной поэзии.

Переехав в Америку, семья Карнеги первоначально проживала в Питсбурге в доме 336 Уг по Ребекка-стрит. Фотография предоставлена ДМЭК

В этом отношении дети бедных людей находятся в гораздо лучшем положении, чем дети богатых, так как в лице матери они имеют все: няньку, кухарку, гувернантку, учительницу и ангела-хранителя. А отец является для них образцом, руководителем, советником и другом в одно и то же время. Мой брат и я росли в таких условиях. И что может дитя какого-нибудь миллионера или знатного человека противопоставить подобным условиям?

Моя мать была постоянно занята, но это не помешало тому, что все соседи скоро признали ее как умную и добрую женщину, всегда готовую каждому прийти на помощь. Потом мне многие рассказывали, что сделала для них моя мать. Так было и в более поздние годы, где бы мы ни поселялись. Бедные и богатые приходили к ней со своими заботами, и для каждого у нее находился добрый совет. И всюду, где бы она ни была, она всегда возвышалась над своей средой.

В конце концов пришлось решать важный вопрос: что делать со мной? Мне было тогда тринадцать лет. Мое школьное обучение кончилось навсегда еще в Данфермлине. В Америке я только в течение одной зимы посещал вечернюю школу. Позднее я некоторое время учился французскому языку, и странным образом мой учитель оказался мастером слова и учил меня декламировать. Я мог читать, писать и считать и начал учиться алгебре и латыни. Письмо, которое я написал во время переезда дяде Лодеру, полученное потом обратно, доказывает, что я тогда лучше писал, чем пишу теперь. Я мучился, изучая английскую грамматику, и так же, как другие дети, не понимал, зачем нас этим терзают. Я очень мало читал, кроме Уоллеса, Брюса и Бёрнса, но зато знал наизусть много известных стихов. Знал я также детские сказки и в особенности сказки «Тысячи и одной ночи», открывавшие передо мной новый и волшебный мир. Я просто проглатывал эти сказки.

И все мои мысли и стремления были направлены на то, как самому заработать, чтобы наша семья могла обеспечить себе положение в новом отечестве. Мысль о жизни в постоянной нужде просто не давала мне покоя ни днем, ни ночью. И я размышлял только о том, как сделать, чтобы наша семья могла откладывать триста долларов в год; двадцать пять долларов в месяц я считал такой суммой, которая была безусловно необходима, чтобы быть независимым от других.

Брат дяди Хогана часто спрашивал моих родителей, какие у них планы на мой счет. Это привело однажды к самой драматической сцене, какую мне когда-либо пришлось пережить. Никогда этого не забуду. Преисполненный самых лучших намерений, он сказал моей матери, что я способный и разумный мальчик и потому, если мне дадут снаряженную как следует корзину разносчика, то я могу отправиться с нею на набережную и сделать там хорошие дела.

До той минуты я не знал, что значит рассерженная женщина. Моя мать как раз сидела в это время за шитьем, но тут она вскочила и, потрясая руками перед лицом Хогана, закричала: «Как? Мой сын должен сделаться разносчиком и толкаться среди всякого сброда на набережных? Нет! Пусть уж лучше он бросится в Аллегани!.. Убирайтесь отсюда!».

Она указала ему на дверь, и он ушел, не сказав больше ни слова. Мать моя стояла несколько мгновений неподвижно, точно королева в какой-нибудь трагедии. Казалось, она тут же свалится с ног, но она овладела собой и, поплакав немного, обняла нас, своих мальчиков, говоря нам, что мы не должны обращать внимания на ее выходку. Для нас всегда найдется на свете честный труд, и если мы будем поступать хорошо, из нас выйдут прекрасные люди и мы заслужим всеобщее уважение. Ее вспышка была вызвана не тем, что предложенное занятие было унизительным для меня — нас уже с малых лет учили, что праздность есть мать всех пороков, — а тем, что это в ее глазах имело большое сходство с бродяжничеством и потому не могло считаться почтенным ремеслом. Лучше уж умереть, чем согласиться на это! Да, моя мать была способна скорее взять нас обоих за руки и погибнуть вместе с нами, чем подвергнуть нас в юном возрасте всем опасностям дурного общества.

Вспоминая эту старую историю, я могу лишь сказать, что во всей стране не нашлось бы более гордой семьи, чем наша. Каждый из нас был проникнут чувством чести, горячей любовью к независимости и самоуважением. Вальтер Скотт ²⁰ сказал, что у Бёрнса были самые необыкновенные глаза, какие только он видел когда-либо. То же я могу сказать о моей матери. Все низкое, пошлое и грубое было ей чуждо, и при таких родителях Том и я должны были стать честными людьми, поскольку и мой отец был благородным человеком, которого все уважали и любили.

Вскоре после этого случая отец вынужден был покориться обстоятельствам и, бросив свое ручное ткацкое ремесло, поступить ткачом на хлопчатобумажную фабрику одного старого шотландца, мистера Блэкстока, находившуюся там же, в Аллегани, где мы жили. На эту же фабрику он определил и меня в качестве мальчика для наматывания катушек. Я получал на этой первой должности, занятой мною, доллар 20 центов в неделю.

Жизнь наша была тяжела. Мы с отцом должны были вставать зимой, когда было еще совсем темно, завтракать и поспевать на фабрику еще до рассвета. Работа продолжалась до наступления темноты, лишь с небольшим перерывом на обед. Часы тянулись для меня необыкновенно медленно, и работа не доставляла никакой радости. Но на душе у меня становилось светлее, когда я думал о том, что работаю для семьи, для нашего дома. Много миллионов я зарабатывал впоследствии, но ни один из них не доставил мне такой радости, как первая заработная плата, полученная за неделю. Я думал, что уже являюсь подмогой для семьи, что сам зарабатываю и не ложусь бременем на плечи родителей. Да, я хотел помогать им, хотел удержать наше маленькое суденышко на плаву.

Спустя некоторое время мистер Джон Хэй, катушечный фабрикант в Аллегани, тоже старый шотландец, спросил меня, не хочу ли я поступить к нему на фабрику. Я принял предложение, и мне была назначена заработная плата в два доллара еженедельно. Но на первых порах работа оказалась еще более утомительной, чем на прежнем месте. Мои обязанности заключались в том, чтобы обслуживать паровую машину и топить котел в подвальном помещении катушечной фабрики. Это было для меня чересчур трудно. Каждую ночь я видел во сне, что измеряю давление пара и нахожусь в вечном страхе, что оно окажется или слишком слабым и вызовет жалобы рабочих, или слишком сильным и приведет к взрыву котла.