Николай усмехнулся:

— Ну, это не так просто. В человеке иногда сидит такое, чего он и сам до поры до времени не знает, — добавил он неопределенно. — А где это вы сошлись с товарищем Клешневым?

Борис объяснил. Он рассказал и о том, как пришел к Клешневу после Февральской революции и как потом не явился на следующий день.

Николай удивился про себя откровенности Бориса. «Пожалуй, ему можно верить», — подумал он.

— А что говорил вам тогда товарищ Клешнев?

— Он мне рассказал жизнь одного замечательного человека. Как тот работал в самых страшных условиях и сколько сделал для революции.

И Борис стал рассказывать Николаю то, что говорил ему тогда Клешнев. Николай слушал, слушал и вдруг рассмеялся.

— Да это ж он про меня говорил! Ну, уж таких похвал я не заслужил!

Борис был поражен. Значит, жизнь Николая Жукова, которого он так давно знает, и есть тот пример... Он был даже несколько разочарован. Воображение рисовало ему другого человека, необыкновенного, в каком-то романтическом ореоле. В то же время ему стало легче. Значит, самый обыкновенный человек, каким Бориса всегда считали в семье, тоже может быть героем?..

— Вы знаете, — оживился он, — я еще мало понимаю, но, честное слово, я уже никогда не вернусь больше к старому...

— Вам бы познакомиться с Елизаветой Сергеевной, женой товарища Клешнева, — отозвался Николай. — Она бы вам помогла.

Борис сразу вспомнил женщину с карими глазами.

С этих пор Борис перестал ходить даже к Жилкиным. Он только старался как можно точнее выполнять распоряжения полкового комитета. Мытнин давал Клешневу удовлетворительные отзывы о поведении Бориса.

XXXII

Офицеры Павловского полка, как и других полков, стоявших далеко от волынцев, не пострадали в февральские дни. Они имели время сообразить положение и красными розетками, прикрепленными к шинелям, защитили свою жизнь и сохранили власть. В числе других полков, демонстрировавших свою преданность февральской революции, Павловский полк тоже прогулялся к Таврическому дворцу. Сам командир вел свой полк, и офицеры шагали при ротах.

Распад и бегство, которыми кончилось июньское наступление, потрясли командира Павловского полка, и он потерял веру в способность Временного правительства удержать власть над массами. Командиру было в конце концов все равно, как называются те, кто усмиряет взбунтовавшихся солдат: кадеты, эсеры или меньшевики, лишь бы они действовали умно и умело. Истерическое бессилие штатского правительства породило в нем надежду на офицерскую диктатуру.

Но корниловский мятеж привел только к большевизации солдатских масс. Организованность в действиях большевиков изумляла командира полка. Комитет все явственнее определялся как большевистский и фактически отбирал у него власть. Командир завидовал соседям-преображенцам, у которых комитет подобрался умеренный, и, обдумывая положение, не знал, к какому выводу склониться. Наученный февральскими событиями, он не хотел погибать зря.

Может быть, удастся повторить февральский маневр, демонстрируя для сохранения власти абсолютное единение с солдатской массой?

Это, конечно, более сложный и длительный маневр, чем в феврале, но большевикам все равно потребуется военная сила, а организовать ее без опытных старых офицеров невозможно — в этом командир полка был уверен. А тогда... Этими предположениями он ни с кем не делился, только жене и дочери иной раз успокоительно намекал на военную беспомощность большевиков.

— Они взяли силу только из-за поражений на фронте, — говаривал он.

Двадцать пятого октября у казармы Павловского полка остановился автомобиль. Из него вышли два человека. Один — плотный, сумрачный, с недобрым выражением глаз. На нем было штатское пальто и кепка. Другой — в длинной гвардейской шинели, со скуластым лицом, очень спокойным и напряженным одновременно. В его глазах таилось выражение некоторого лукавства.

Командир полка принял неожиданных посетителей в офицерском собрании. Они уединились у окна.

Штатский, предъявив мандат, назвался представителем Военно-революционного комитета Клешневым. Скуластый уселся молчаливым и безыменным свидетелем. Шинель его была стянута поясом, и кобура торчала на боку. Это был Николай Жуков.

— Сегодня полку предстоит выступить, — сообщил Клешнев. Не сказав о цели выступления, он продолжал: — Комитет и комиссар осведомлены уже об этом приказе. Я зашел к вам спросить: выступят ли офицеры вместе с солдатами? Ответ мне необходим немедленно.

Командир полка гостеприимно раскрыл портсигар:

— Курите?

— Благодарю вас. Я жду ответа.

Было ясно — упрашивать он не станет: в господах офицерах особой нужды нет.

Командир полка зажал губами папиросу, чиркнул спичкой, затянулся, выдохнул дым. Его длинное, как у лошади, лицо было неподвижно и ничего, казалось, не выражало.

— Да, выступят, — ответил он наконец кратко и подозвал адъютанта: — Господам офицерам подчиняться приказам представителя Военно-революционного комитета!

И он встал.

Адъютант, бросив неуловимый взгляд на незваного гостя, щелкнул шпорами:

— Слушаюсь!

Лошадиное лицо командира полка любезно улыбнулось.

— Разрешите предложить вам пообедать у нас в собрании, — перешел он на неофициальный тон. — Наш повар славится на весь гарнизон.

— Благодарю вас. Вряд ли найдется время.

— О, для пищи и хорошего вина всегда должно быть время!

Он взглянул в окно.

Мокрое Марсово поле темнело внизу. Вдали, за Лебяжьей канавкой, чернел оголенный, пустынный Летний сад. Только ветер гулял по его аллеям, холодный, осенний ветер.

— Какая отвратительная погода сегодня!

Клешневу погода казалась прекрасной, но он дипломатически промолчал. Потом промолвил:

— Я даю приказ о немедленном выступлении.

Длинное лицо командира вновь замкнулось:

— Итак, имею честь...

Он слегка поклонился.

Гости удалились.

Капитан, белокурый, с ровным румянцем на щеках, го время разговора стоявший неподалеку и внимательно рассматривавший непрошеных посетителей, теперь подошел.

— Господин полковник, прибыл в ваше распоряжение, но не подчиняюсь власти проходимцев! — сказал он. — Можете меня арестовать, господин полковник!

Командир полка ничего не ответил. Он только взглянул на капитана, повернулся и пошел прочь.

Капитан присвистнул и, сунув руки в карманы, расставив ноги, испытующе поглядел вслед командиру. Это был боевой офицер — георгиевский темляк висел на эфесе его шашки. Владимир с мечами и бантом красовался на груди. Он еще раз задумчиво присвистнул и повернулся к адъютанту:

— Для чего выступление? Керенский в ставке?

— Говорят, что здесь. Говорят, в Зимнем дворце все правительство. Заседают.

— Чего они дурака ломают? Почему не кончают мошенников? Я только вчера с фронта — и ничего не понимаю.

Адъютант усмехнулся:

— Попробуй прикончи! Вся солдатня за них.

— Вздор! Это только у нас разиня командир.

— Попробуй! — повторил адъютант спокойно и просел пальцами по мягкому, чуть ожиревшему подбородку.

— В июле ведь в руках у нас главари были. Зачем не перевешали?

— Ленина они скрыли. Да и попробуй тронь кого-нибудь из них — в клочья нас разорвут. Что им предложить? Войну? Уж на что слюнтяй Керенский, а что с дезертирами делал? Ничего не помогло. А по деревням что делается? Жгут и убивают. Силой землю берут. Я уж не говорю о заводах — это само собой. Вот такими делами эти господа и сильны. Командир ссориться не хочет. Понимаешь?

— Вздор! Рассуждать нечего. Была бы моя воля, я бы этих двоих, что тут сейчас толкались, хлоп из револьвера — и готово! Мастера, видно, настраивать на свой лад.

— А солдаты бы тогда — хлоп все офицерство!

— Страху большевики на тебя нагнали, вот что. Волков бояться — в лес не ходить. Очень все полюбили рассуждать. Самое лучшее рассуждение — пуля. Пустил пулю — и спор окончен. Кто этот штатский?