Но, оказывается, и машина могла не выдержать. Только Илько успокоенно присел на скамейку, оглянулся, поманил пальцем Алешу, а тут, как нарочно, двигатель вдруг застучал, забормотал шепеляво, плюнул маслом, чихнул раз-другой и остановился.

Илько туда-сюда, что-то подкрутил, подул, попытался запустить… Двигатель отчужденно, насупленно молчал. Оказалось, Илько только и умел: пустить да остановить. Пришлось бежать Алеше за хозяином.

Пил чай Андрей Никитович на террасе, окна затенены кудрявым хмелем, от каменного пола прохлада. Алешиным ногам после горячей уличной пыли даже знобко показалось.

На клеенке блюдце с медом, в другом — вишни. Андрей Никитович не глядя давил их пальцами — и в стакан. В левой руке газета. «Вісті»— прочитал Алеша. Украинские «Известия». Такую и они выписывали. Андрей Никитович, далеко отставив газету от глаз, неслышно шевелил губами.

Тяжелые глаза у него были — они глянули на Алешу из глубины, из-под нависших хмурых бровей с такой неприязнью, будто он был виноват в том, что двигатель сломался. Алеша еще не знал тогда, что вестник беды в глазах многих оказывается причастным и к самой беде.

— Недоглядив… сапатый! — уже в дверях ненавистно ударило в спину.

Алеша даже подскочил, хозяин про Илька, но хлопчик на свой счет принял и скорей со двора, тем более что и кудлатый рыжий пес, сонно потягиваясь, вылезал из своей будки.

Андрей Никитович не стал чаи допивать, спешил, даже пот выступил на лбу под картузом. Сразу пиджак долой, из чистой газеты вывернул какую-то хламиду, похожую на платье, — спецовка называется — и к двигателю.

Тронул одно, другое, как будто угадывая тайную болезнь. Алеша увидел его настороженно вытянутую руку, замершие пальцы — он словно слушал ими. И тут же начал снимать и разбирать форсунку. Промывали в тазике — Алеша за керосином сбегал, щеточкой чистили что-то с Ильком…

Не прошло и часа, двигатель ожил: чихнул, кашлянул; Голуб, прислушиваясь, повернул рычажок, двигатель маслянисто зачмокал, завыл, набирая обороты…

Но и содрал с них за молотьбу Андрей Никитович, видно, и за поломку надбавил!.. Бабушка недели две тучей ходила: убытки высчитывала, Голуба лаяла.

— …А мастер! — сказал татусь. — И то, сынок, батько его, да и сам он только и умели, что волам хвосты крутить, с сохою или плугом управляться, а вот смотри же, взялся на старости за технику. Всем капиталом рискнул, молотилку, двигатель купил, это он брешет, что на паях, для людей, чтобы меньше завидовали, товарищество сколотил. И до всего своим умом дошел: все понял в машине, своими руками наладит, как будто с детства возле тех машин. Сколько талантов в нашем народе загублено. Нужда стольких придавила. А дай грамоту этим дядькам от земли, они такое сотворят!..

Не раз татусь рассказывал, как его самого отправлял батько в учительскую семинарию сдавать экстерном экзамены. Дал пятак на дорогу — не было больше в доме ни копейки, — напекла бабушка подорожников, закинул торбу за плечи и пошел пешком в Новомосковск «держать на учителя».

— Святые те копейки, политые мужицким потом к материнскою слезою, и отрабатываю, сынок, и, мабуть, до самой смерти не отработаю…

Так он понимал свой учительский долг. И когда говорил об этом, становился патетичным. Обычно не любил громких слов. Шутка гостевала в его речи куда чаще.

И не раз, бывало, подойдет какой-нибудь тяжелорукий дядько возле «потребиловки» или на базаре и, запинаясь от смущения, начнет «дякувать» своему учителю за то, что тот в свое время чуть не силой привел в школу, заставил учиться. «А теперь сам бачу, без грамоты никуда».

А грамота была — самое большее четыре класса. Но из таких потом выходили колхозные бригадиры, заведующие фермами, трактористы и комбайнеры… На них держались колхозы первые годы.

Многие и того не кончали, бросали школу после первого-второго класса: «Все вчиться будут, а хто робыть?.. Батькови с хозяйством одному не под силу». Расписаться сумел, — значит, грамотный.

Хватит, чтобы в весенний день, в широкой степи, просушенной высоким солнцем, батько — руками за чапиги, а ты возле волов. Гей-гей, мои сири, мои крутороги, други наши и кормильцы… И пошли волы, оставляя клешнятые следы на прошлогодней стерне, и ложится сбоку черная вывороченная земля, и грачи идут следом по борозде. С рассвета до ночных сумерек покрикивает охрипшим голосом маленький погоныч, вырванный из-за школьной парты: «Цоб! Цобе! Гей!» Вот пока и вся его хлеборобская наука. Тяжкая. Ни чести, ни богатства не давала она. Простого зажитка и того не было. Это недаром было сказано: «Не тот конь ест овес, который пашет, а тот, который поет да пляшет!»

Мишку, приятеля Алеши, сколько раз в школу затягивали. Походит до холодов и бросит: не в чем ходить. Мать его, титка Мокрина, после войны одна осталась с четырьмя. Наконец справили сапоги, пальто, шапку — комбед помог, — вместе со старшим братом посменно носили. Благо, что Мишка в первую, Санько во вторую смену. Перевалил Мишка через зиму, доходил до весны, и тут начали по школам прививки делать. Не от оспы, а уколы.

А до этого слух прошел, что, бывает, иголки ломаются, и тогда прощай, по жилам до сердца дойдет, и каюк. Мишка все бубнил, что у него кожа «товста», пощупай, як у вола, а иголка, мабуть, тонюсенькая, ни за что не проткнет, сломается. Алеша храбрился, дома подготовили, но на дверь поглядывал не без опаски. Быстро вошел их учитель Тимофей Петрович, и за ним сразу же фельдшер и сестра — в белых халатах, с чемоданчиками. Тимофей Петрович тут же дверь на ключ и: «Дети, я вам уже говорил о том, что прививки предупреждают болезни…»

Мишка как увидел белые халаты и чемоданчики, вскочил, заметался — и по ряду, как козел, с парты на парту, к окну. Тимофей Петрович — за ним. Да куда там! Окно раскрыто, тепло уже было. Мишка и сиганул. Высоко было, хлопнулся, но тут же вскочил и как рванул, забежал куда-то в степь, домой ночью пришел. И после этого в школу ни в какую… Махнула рукой титка Мокрина: «Пусть по хозяйству!..»

…Играли они втроем во дворе Василя. Отсюда, с возвышенности, хорошо были виды разбросанные по левадам хаты, скрещенье улиц. Со двора Голуба выехала тачанка на резиновом ходу. Ее, словно расписное перышко, вынесли серые в яблоках лошади, знаменитые жеребцы другого богача — Дубины, и пошли, набирая ход.

Василь, остроносенький, худой, первым увидел. На носки поднялся, глаза к переносице сошлись.

— Я на Нюрке женюсь! — выдохнул он и шмыгнул носом, подхватывая непослушную соплю восторга и зависти.

Начал перечислять, загибая пальцы:

— Коней пара, тачанка не хуже, як у Дубины, бричка, двигун, молотилка… А корова, вивци…

— А який дурак за тебя отдаст?! — Мишка уверенно шваркнул сквозь щелину в передних зубах, — после того как бросил школу, считал себя независимым, хозяином.

Василь чуть в драку не полез. Видно, показалось, что богатую «невесту» отбивают…

— Может, за тебя, голодранца, отдадут?

— А я и не сватаюсь… Это ты… Хозяин!.. Один окнь, и тот от ветра валится… Тоже жених! — издевался Мишка.

Пришлось Алеше их растаскивать.

— А за меня отдадут?.. Если бы я посватался… к Нюре… — спросил Алеша тайно у Мишки, когда остались они одни. Алеша испытывал уважение к его познаниям сути человеческих отношений; все знал Мишка, вплоть до того, откуда на самом деле дети берутся.

Мишка, десятилетний мудрец, белесый, широколицый, ответил сразу, ни минуты не раздумывая:

— И за тебя не отдадут. Батько твой не хозяин. И с тебя, мабуть, толку не будет… Книжки рано начал читать!

Богаче Голуба был Дубина. Дом его стоял на той же улице, в конце села, дальше шла степь. Царина называлась та земля. Значит, раньше царской была.

Алеша однажды подумал и удивился: один Дубина жил почти в конце их улицы, а другой Дубина — в начале. Хата стояла на бугре недалеко от переезда через пересыхающую речку, которая почему-то называлась Мокрая Сура: как будто вода могла быть сухой! От татуся знал, что «су» — по-татарски «вода». Значит, до запорожцев были тут другие народы. Река была глубокая еще на памяти бабушки. Сейчас, когда говорили «пошли купаться», ясно куда, на Грушовое, так плес назывался. Сообразить можно было самому, почему такое название. На горе, что шла по-над рекой, дикие груши еще и до сих пор кое-где сохранились, под ними тырловали овцы. А раньше, рассказывала бабушка, вся гора лесом была покрыта. В густых зарослях дикого терна таились лисы, сколько раз татусь в детстве видел, как на прогалинке мышковала лиса. Купались там, где теперь переезд, к Грушовому боялись и подходить. Парубки как-то бросили собаку, она выскочила, а полбока как не бывало, не иначе страшенных размеров сом хватанул. Щук ловили в реке таких, что бабушкиных рук не хватало показать. Вырубали леса, мелели степные реки, и теперь Грушовое даже Алеша переплывал. И рыба какая: разве что вьюнов в иле на мелком или под кручей одного-другого рака достанешь.