тогда Кузёмка в кусты. Он и двор панский обойдет за версту; только глянет издали на

высокую виселицу на панском дворе, как раскачивается по ветру повешенный хлоп, и

прибавит шагу – уносите меня, ноги.

Так, так. Не по душе пришлась Кузёмке Литва. Бессловесные мужики, длинноволосые и

чахлые, ходят по болоту за деревянным плугом. Испуганные бабы сидят, как мыши, в

дырявых куренях. Нагие дети – в коросте и саже. И никто на деревне не гикнет, не свистнет,

не зальется песней. Эхма! Одну только песню слыхал здесь Кузёмка раз. Пели нищие старцы

у ворот церковных:

Теперь уже нам, пане брате, Содома, Содома,

1 Гайдуки (подобно стремянным) прислуживали при езде.

2 Мед.

3 Старка и дембняк – спиртные напитки, употреблявшиеся в Литве в Польше.

4 Янычары – один из видов прежней турецкой пехоты. Они комплектовались из воспитанных для этой цели

христианских мальчиков, обращенных в магометанство.

Бо нема у нас снопа жита ни в поле, ни дома...

Кузёмка услышал эту песню еще раз, на другой день, точно на прощанье, когда вылез из

брички и побрел к паперти лоб перекрестить на дорогу. Пели старцы незвонко и на этот раз.

Слова были русские, но как-то горемычнее русских. Кузёмка их правильно понял. Содома –

значит Содом; это значит пучина серная, пропасть и ад; такова, значит, мужицкая доля в

Литве, и иной доли не ждать. Так.

Кинул Кузёмка нищим старцам в кружку серебряную копейку1, пощупал письмо в

рукаве, перекрестил себе лоб и ноги и двинулся обратно, тою же дорогой, в Русь.

III. МУКОСЕИ2

Обо всем этом Кузёмка вспомнил в Кащеевом бору, в шалаше, между одним приступом

дремоты и другим. Кащеев бор подходил под самую Вязьму. На рассвете выбрался Кузёмка

из бора и отоспался уже в Вязьме, в пустом амбаре на торгу. Вокруг гудом гудела площадь, у

съезжей избы орал мужик, на котором недельщики3 правили пошлину, но Кузёмка спал, не

просыпаясь, до самых сумерек, когда он продрал наконец глаза и выглянул наружу.

На торжке было пусто, только собаки копались в мусоре да слепцы с поводырем мерили

ногами площадь, держа путь к кабаку напротив. Оттуда доносился пьяный гомон и бабий

визг, там, должно быть, было тепло и приютно... Кузёмка добыл из онучи две денежки и

двинулся к кабаку.

В кабацкой избе трещала лучина. За большим столом слепцы жевали какую-то снедь,

доставая ее из мешков кусок за куском. По лавкам валялись охмелевшие пьяницы.

Кузёмка хватил вина полную кружку и вытащил из коробейки хлебный окрай.

Рядом на лавке плакала простоволосая женщина.

– Родименький, – взвизгивала она. – Ох, милый мой... Мы с тобой целый век... Милый

мой...

Слепцов было трое да четвертый поводырь. Кузёмка хотел вспомнить, где видел он этого

плосколицего мужика с медною серьгою в ухе, с медными гвоздями, часто набитыми по

кожаному кушаку; но вспомнить не мог и пошел к прилавку за второю кружкой.

Здесь, в углу, у самого почти прилавка, горланили за отдельным столом два мукосея, оба

вывалянные в муке, точно обоих собирались сунуть сейчас в печку на калачи.

– Ноне кто у нас царь? – вопрошал тот, что постарше, ударяя по столу белым от муки

кулаком.

– Милюта, пей пиво, – удерживал его другой, невзрачный мужичонка, хиляк.

– Которому, говорю я, ты государю служишь?

– Милюта...

– Дай, господи, говорю, здоров был бы царь Василий Иванович всея Руси Шуйский.

– Милюта, пей пиво, а про царей нам говорить теперь не надобно.

– И тот Семен, – продолжал неподатливый Милюта, – в ту пору молвил: «Дай, господи,

вечной памяти царю Димитрию». И я за это воровское слово его ударил.

– Милюта... что нонешние цари! Пей пиво...

– А тот Семен сказал: «Мне и нонешний царь стал пуще прежнего; и прежний мне

головы так не снял, как нонешний. Нам такие цари не надобны. Я и на патриарха плюю». Ну,

я того Семена ударил в другой раз и по щекам его разбил и выбил из мукосейни вон.

В дверях клети, позади прилавка, показался стрелец, без шапки, в расстегнутом кафтане.

Он пересчитал глазами всех, кто был в кабаке, глянул на Кузёмку и уставился на охмелевших

мукосеев.

– И тот Семен сунул в окнище плешь и молвил: «Собакин сын! Кому ты крест целовал?

Не государю ты крест целовал, целовал ты крест свинье!»

– Га-а! – гаркнул в дверях стрелец и двинулся к мукосеям, вытянув голову и сжав кулаки.

Он схватил обоих мужиков за обсыпанные мукою бороды. – Ведьмины дети! – гремел он на

весь кабак. – Ноне вам не прежняя пора – воровать да царей себе заводить.

1 В то время в Московской Руси чеканилась исключительно серебряная монета.

2 Рабочие, занимавшиеся просеиванием муки.

3 Судебные исполнители.

– Постой, постой! – силился Милюта вырвать свою бороду из Стрельцовых рук. – Ты

бороды моей не тронь... не тронь... Сам-то я – мужик государев, и борода у меня государева.

– Так ты – так! Вяжи его, Артемий!

И кабатчик принялся крутить мукосеям руки, пока стрелец держал обоих за бороды.

Мужики вопили и лягались, ругался стрелец, кричали что-то повскакавшие с лавок

пропойцы. В поднявшейся суматохе слепцы торопливо собрали свои торбы и друг за дружкой

выкатились на улицу. Кузёмка недолго думая скользнул за ними вслед. Здесь все они без

лишнего слова взяли напрямик к пустому амбарчику, в котором днем набирался сил Кузёмка.

Первым полез туда поводырь; за ним пошли его слепые товарищи; и Кузёмка вошел

последним, плотно прикрыв за собой дверь, болтавшуюся на одной только петле.

IV. ЧАЛЫЙ МЕРИН

Трое слепцов, поводырь с медной серьгой в ухе да пятый Кузёмка сидели в полутемном

амбарчике, еле освещенном сизым мерцанием наступающей ночи. Сквозь широкие щели и

решетчатое окошко пробивался этот свет вместе с воплями из кабака, где надрывались

мукосеи, захваченные стрельцом. Стрелец уже вытащил их обоих из кабака и теперь на

веревке волок их мимо амбарчика к земской тюрьме.

– Ведьмины дети! – орал стрелец. – Ноне вам не бунтошное время, когда вы нашу братью

побивали, имение наше забирали.

– Я ж, – оправдывался Милюта, – и сказал тому Семену: «Дай, господи, здоров был бы

царь Василий Иванович всея Руси Шуйский».

– Милюта, не говори про царей, – умолял грузного Милюту его тщедушный товарищ.

Мукосеи упирались, и стрельцу одному не совладать с ними было, но к нему бежал уже

сторож из земской тюрьмы, и они вдвоем подогнали захваченных «бунтовщиков» к

тюремному погребу.

– Платите за привод1, – объявил им стрелец.

– А мне влазное2, – отозвался сторож.

Но мукосеи, не желавшие платить ни приводного, ни влазного, перебудили криком своим

всех собак на посаде. Тогда сторож поскорее отпер двери земской тюрьмы, и стрелец сунул

обоих крикунов в погреб, в черную дыру. Милюта грохнулся вниз, а его собутыльник полетел

вслед за ним и шлепнулся ему прямо на голову.

– Теперь поедят, да не блинов, – сказал в амбарчике поводырь, распуская кушак.

Голосом человек этот был толст, и Кузёмке показалось, что он уже когда-то раньше

слышал этот голос. Но где и когда, припомнить не мог. Выпитое вино, как банным паром,

пронизывало все тело Кузёмки, притомленное в долгом пути и продутое насквозь на речных

перевозах. «С Рогачова на Оршу – раз, – стал мысленно перечислять Кузёмка, – от Орши до

Баёва – два, с Баёва под Смоленск – три; а после того на брюхе Аринкиной тропкой...»

– Ты, человек божий, заночуешь тут али как? – оборвал Кузёмкин счет толстоголосый

поводырь.

– Надо бы, – ответил неопределенно Кузёмка.

– Ну, так плати деньгу за ночлег.

– Во как! – удивился Кузёмка. – У тебя ли амбар на откупу? Я и даром переночую тут вот.

– Даром ночуй за амбаром, – молвил недовольно толстоголосый. – Отколь ты,