– Сань, – жалостливо сказала Катерина, – может, ты больничный возьмешь? Ты весь дергаешься ужасно!

– Ничего страшного. Просто это у меня такой условный рефлекс выработался. Как у собаки Павлова, – пояснил Бухин. – Как только они начинают плакать, я начинаю ногой качать коляску, вот и все!

– Сань, так коляски ж нет…

– Мне все время кажется, что они плачут, – вздохнул Сашка. – Потому и дергаюсь. Ты не бойся. Это не заразное, – попытался отшутиться он.

Однако Катерине было не до смеха. Ей было жаль напарника, но работу ведь никто не отменял, вон сколько снова на них навалили!

– Сань, сегодня нужно опросить Сегенчук и Богомолец. Ты к кому пойдешь? – со вздохом спросила она.

– А кто ближе живет?

– Сегенчук в Научном, а Богомолец – в Пятихатках, – виновато сообщила Катя.

Сашке было все равно. Что Научный, что Пятихатки – одинаково далеко.

– Знаешь, ты, наверное, езжай к Сегенчук. Туда быстрее, я прикидывала. Сколько тут до вокзала, рядом совсем. Заодно и поспишь в электричке.

– Знаешь, Кать, – безнадежно сказал Бухин, сомнамбулически раскачиваясь на стуле, – если я сяду в электричку, то буду спать до самой Москвы!

Людмила Сегенчук жила в собственном доме в центре уютного и зеленого пригородного поселка. Электричка с вокзала шла сюда всего минут двадцать. Катя подумала, что если бы Сашка поехал к Сегенчук, то проспал бы остановку непременно – она была то ли третья, то ли четвертая от города. Она немного поплутала по тенистым и почти безлюдным улочкам, разыскивая нужный адрес. Сады отцветали, распускались каштаны и черемуха. Воздух был упоительно свеж и благоухал совсем как в детстве… Катя сама выросла в таком же маленьком поселке – ехать той же электричкой, в том же направлении, только в два раза дольше. И черемуха с каштанами у них так же растут по всему поселку, и аромат, наверное, разносится по улицам, и возле дома ее мамы тоже. Хорошо было бы на выходные съездить к ней… если начальство не придумает сверхурочной работы, что случается довольно часто.

«Осторожно, злая собака» – гласила надпись на калитке, украшенной искомым номером, и Катя нажала пуговку звонка. Забор был бетонный, добротный, так называемый «еврозабор», выкрашенный какой-то металлизированной краской так, что каждый камушек художественно выделялся. Ограда неуловимо напоминала декорацию, и Катя подумала, что Людмила Сегенчук, должно быть, сама ее выбирала. Чтобы она напоминала: в этом доме живет человек, напрямую связанный с театром. Катя стояла и размышляла, потому что злая собака, о которой предупреждала надпись, почему-то не лаяла. Она еще раз позвонила, но звук сюда не доносился – видимо, звонок находился где-то в доме. Рассматривать художественно выполненный забор ей уже надоело, открывать же явно не спешили… Катя встала на цыпочки и заглянула во двор. Небольшая и очень толстая рыжая собака, даже с виду не злая, лениво спала на солнышке, привольно раскинувшись и вытянув лапы. Сторож называется… «Злая собака»! Как же! Катя легонько свистнула, но собака и ухом не повела. Ничего не оставалось, как ждать и рассматривать владения Людмилы Сегенчук поверх забора. Дом, рядом гараж или сарай, все очень аккуратное и добротное. Судя по всему, решила Катя, здесь имеется твердая мужская рука. Их с мамой старый дом выглядел далеко не таким ухоженным. А тут и тротуар перед домом, и сам двор, выложенный плиткой, и двухэтажный, просторный, обшитый бежевым сайдингом дом – все говорило если не о безупречном вкусе хозяев, то, во всяком случае, об имеющемся достатке. Безмятежно цвели под деревьями красные тюльпаны и желтые нарциссы, жужжали пчелы, спал ленивый сторож, выпятив сытое пузо и разбросав мохнатые лапы… Катя снова нетерпеливо позвонила и держала палец на пуговке звонка, пока где-то вдалеке не послышались шаги.

– Вы к кому? – неприветливо спросили ее из-за калитки.

– Я к Людмиле Сегенчук. Из милиции. Я звонила, – напомнила она.

– Удостоверение покажите.

Открывшая ей женщина долго изучала документ, видимо сверяя фото на нем с предъявительницей, и наконец разрешила:

– Проходите…

Катя опасливо протиснулась бочком, памятуя о «злой собаке», но та даже и не шевельнулась.

– Обувь снимайте…

В доме царила такая же чистота, как и во дворе. Катя покорно сунула ноги в предложенные тапки и поплелась за хозяйкой. Та привела ее в кухню.

– А вы…

– Мария Михайловна, – представилась хозяйка. – Вы насчет этого… убийства?

– В общем-то, да, – согласилась Катя.

– Жена режиссерская ее и убила, – сообщила ей женщина.

– Вам дочь об этом рассказывала? – осведомилась Катя.

– Да тут и рассказывать нечего, – отмахнулась хозяйка. – Ну кто еще мог любовницу убить? Кому это нужно? Вам не нужно, мне тоже. А жена терпела, терпела да и отравила эту тварь.

– А если нет? – предположила Катя.

Женщина немного подумала, наморщив лоб, и сделала вывод:

– Ну, тогда сам Савицкий. Больше некому. Если не жена, то он.

– А вы его знаете? – с интересом спросила Катя.

– Видела, – кратко ответила женщина. – Не понравился.

– А жену его?

– Тоже видела. Не понравилась.

Катя подумала, что и о ней у собеседницы уже сложилось мнение: «Видела. Не понравилась». Однако она ошиблась.

– Хотите чаю? – вдруг спросила ее хозяйка. – Вы ж к Людмилке приехали, а она в поликлинику пошла, на прогревание. Связки застудила. Боюсь, не скоро придет, только вышла. Поликлиника у нас не здесь, аж в Покотиловке. Или вы чаю не хотите?

– Хочу, – поспешила заверить ее Катя, исподтишка разглядывая собеседницу. На первый взгляд, той было уже за пятьдесят. Лицо, фигура – все, как говорится, стандартное. И одежда стандартная для жительницы поселка, занятой домашним хозяйством: джинсовые бриджи и футболка.

Кухня тоже была донельзя вылизанная, чистенькая. Так же, как и во дворе, Катя не увидела здесь ничего лишнего – ни грязной посуды, ни чашки, стоящей не на своем месте.

– Мы с мужем так радовались, когда у Людмилы голос оказался. – Хозяйка, закончив приготовления к чаепитию, отодвинула табурет и уселась напротив. – Она, Людочка наша, сначала на фортепьяно училась…

– Извините, вы ее мать? – поинтересовалась Катя.

– Если честно, то тетка, – пояснила женщина, выключая чайник и заливая два заварочных пакетика кипятком. – Матери у нее нет, она сирота… была. А кто отец, до сих пор не знаю. И в метрике его не было. Да и не надо его нам! Мы все документы потом переделали, так что она теперь наша доченька. Ее бабка в детстве воспитывала, – пояснила Мария Михайловна, пододвигая поближе к Кате сахарницу. – А когда та умерла, мы Людмилку сразу к себе забрали. Да мы и раньше предлагали, но бабка ни в какую… хотя и тяжело ей было ребенка поднимать. А у нас с мужем детей нет. Мы ей так радовались, так радовались… Совсем родное дитё оказалось! А потом у нее голос обнаружили. Она и училище, и консерваторию кончила, наша умница. Ее в театр распределили. Но я думаю, лучше б она учительницей в поселке осталась. – Мария Михайловна покачала головой. – Все спокойней было бы!

– А что, театр вам не нравится?

– Видела. Гадючник. Ни покоя, ни радости. Печенья хотите?

Время было уже к обеду, и Катя проголодалась.

– Если можно…

– А может, вы голодная?

Отношение женщины к пришедшей мгновенно переменилось – она стала, что называется, метать на стол. Из холодильника появились котлеты, холодец, хозяйка споро нарезала салат. Пискнула микроволновка, и перед Катей поставили дымящуюся тарелку с пловом.

– Ешьте, ешьте, – приободрила растерявшуюся перед таким изобилием Катю тетка Сегенчук. – Я целыми днями дома, от скуки наготовлю всего – а Людмилка придет из театра и не ест ничего. Фигуру бережет. Говорит, у нее склонность к полноте. Ну и что? И у меня склонность, и у мужа, и даже у Мухтара нашего вон склонность… поест и спит целыми днями. Против природы, что ли, переть надо? Придумает тоже – склонность! Вообще-то, она у нас девушка с фантазиями! Ну, натура артистическая, что поделаешь… Котлетку берите, пробуйте, из домашней свинины. А бывает, и пугает нас даже! Мы-то люди простые, я всю жизнь бухгалтером проработала, а муж по строительной части. Хорошие котлетки? То-то! – удовлетворенно сказала хозяйка. – Да, так захожу недавно к ней в комнату, а она сидит и пишет в тетрадке. Пишет и слезами заливается. Я к ней – Людок, случилось что? А она – нет, ничего. А слезы так и льются! И тетрадку эту за спину прячет. Из комнаты меня выпроводила, потом сама успокоилась, вышла. Я как бы между прочим спрашиваю, что это ты там писала, расстроилась? А она говорит – ничего. Роман хочу написать. О театре. О театре ее только романы и писать. Теперь боюсь за нее, после случая этого… Она ж у нас талантливая! Поет как, заслушаешься! А теперь еще и литературу пишет… А я боюсь. Отравилась эта их Кулиш или отравили ее – не знаю, а только Людмилка последнее время сама не своя. Бояться стала. Я же вижу, я ее так чувствую – лучше родной матери… да она мне и есть родная. И я ей. Вот и сижу, жду ее с репетиций, переживаю. А мужу ничего не говорю… И вы не говорите, не дай бог!