– Постойте… постойте! Что это – у вас ворота не в ту сторону открываются?!!

– Как не в ту, Андрей Всеволодович?

– Совершенно не в ту! Мне необходимо, чтобы они вовнутрь открывались, а у вас ворота открываются наружу.

– Андрей Всеволодович, а какое это, собственно, имеет значение?

– А такое, мой дорогой Виталий, что вы мне всю восьмую картину ломаете! У меня народ вместе с полицейскими врывается во двор и выбивает эти ворота. То есть они как бы падают под напором человеческих эмоций…

– Андрей Всеволодович, если в этой сцене народ ворота сносит, то не все ли равно, в какую сторону они открываются? Декорации уже смонтировали. Пускай они их не сносят, а распахивают. Разницы же никакой…

– Это тебе, Виталий, никакой, а мне – нет, – раздраженно бросил Савицкий. – Я хочу отметить, что ворота в этой сцене несут главную смысловую нагрузку. И если тебе это непонятно…

– Хорошо, хорошо, Андрей Всеволодович, – быстро согласился помреж Виталий. – Теперь понятно. Действительно, все верно. Я отдам распоряжение, пусть перевесят петли.

– Только обязательно проверь. Чтобы прямо завтра было как надо. У нас уже репетиции в декорациях, а до сих пор ничего не готово! – продолжал выговаривать помощнику Савицкий.

– Хорошо, я учту. Обязательно. – Помреж Виталий обладал совершенно ангельским терпением. – Можно начинать?

– Начинайте, – буркнул режиссер.

– Прошу на сцену, господа…

Лысенко недовольно посмотрел на часы. Эти регулярные хождения в театр, если честно, порядком ему осточертели. Дело не двигалось, а Сорокина придумывала все новые задания, гоняя его в театр, как мальчишку. Как будто Бухина ей мало!.. Сколько он уже тут впустую штаны просиживает? Ого! Та хористка, которая пообещала прийти в театр к одиннадцати, что-то не торопится. Сейчас уже двадцать минут двенадцатого, а ее до сих пор нет. Ну и дисциплинка в этом заведении… Капитан выбрался из кресла, стараясь не слишком шуметь, спустился на вахту и набрал домашний номер певицы.

– Алину можно? – спросил он. – Это из милиции. Я ей назначил встречу на одиннадцать…

– Ну как она может прийти к вам в одиннадцать утра? – недовольно спросил женский голос на другом конце. – Она же не на стройке работает! Она из театра приходит в час ночи, ложится в три, ей же выспаться нужно. Актер работает ночью, чтобы вы знали! Вы в восемь вечера, наверное, уже третий сон досматриваете, а она…

В восемь вечера капитан, как правило, был еще на работе, но перебивать он не стал. Голос в трубке меж тем изливался подобно водопаду:

– Вы уже покушали, расслабились, телевизор посмотрели, а у актера рабочий день только начинается. У него работа! Он только выходит на сцену. У него, можно сказать, часы вдохновения…

Лысенко с удовольствием послал бы куда подальше всеобщее вдохновение, из-за которого никого и никогда нельзя было застать на месте, поэтому он довольно бесцеремонно спросил:

– Вы посмотрите, может, она уже проснулась?

– Сейчас гляну, – недовольно пообещал голос и пропал. – Вы знаете, а ее уже нет! – недоуменно сообщили ему через некоторое время.

– Может, в театр ушла?

– Я не знаю…

– А вечером она приходила?

– Я не знаю… – снова растерянно сказал голос.

– Ну спасибо вам. – Лысенко положил трубку.

Искать хористку Алину, неизвестно куда пропавшую в большом городе, сегодня, наверное, было уже бесполезно. День начался неудачно и по законам жанра точно так же должен был и закончиться. Словом, пропал день. Лысенко снова поднялся в зал, решив поговорить хотя бы с нервной аккомпаниаторшей Аллой Аркадьевной. Ему казалось, что она что-то недоговаривает. Или ему это только казалось? Он осторожно приоткрыл дверь и, стараясь быть незаметным, сел в ближайшее кресло.

– …У каждой роли есть свой центр тяжести! У Катерины Измайловой центр тяжести – грудь. Она дышит – грудью, душит – грудью. Наваливается всем своим весом на маленького мальчика… Хотя в либретто Прайса этого эпизода нет, но для понимания характера Катерины он крайне важен! Если вы не понимаете роли, то хотя бы Лескова почитайте! Почему вы ничего не читаете? – разорялся режиссер, и капитану даже стало жалко певцов, которые терпеливо стояли и слушали гневную тираду.

«Да, обстановочка у них в этом храме искусства еще та! – подумал Лысенко. – Тоже дрючат эту команду каждый день! Еще и пой при этом…»

– А у вас, скажите, где центр тяжести? У вас, извините, центр тяжести – задница! Вы все норовите усесться. Работайте, двигайтесь! Пластики, пластики я не вижу. Аня! Что за дурацкая улыбка в этой сцене? Вас же в острог ведут!

Дурацкая улыбка, увы, предназначалась не капитану, а кому-то еще. Лысенко понял, что зря он вернулся сюда. Наверное, пора топать обратно на работу, в Управление, может, успеет что-нибудь по другим делам. Тут же все равно день пошел коту под хвост.

На выходе его догнал жизнерадостный Бурсевич:

– О, Игорек! Ты тоже здесь!

– Здесь, здесь, – заверил его капитан.

– Слушай, а ты знаешь, что в прошлом году два солиста балета, оказывается, самую настоящую дуэль устроили на сцене? – жизнерадостно спросил Бурсевич. – Представляешь?

– И из-за кого? Из-за солистки балета?

– Нет. Из-за третьего… солиста балета!

– Ё-перный театр, – с чувством сказал Лысенко. – Рассадник искусства!

– Ты в участок?

– Еще не знаю…

Настроение у капитана почему-то совсем испортилось, и идти на работу, всю дорогу слушая развеселые байки Бурсевича, тоже не хотелось. Словом, на Игоря накатила самая настоящая хандра. Наверное, виною тому была необязательная хористка, а может быть, и Аня Белько, не взглянувшая сегодня в его сторону ни разу…

– Ну, я пошел. – Бурсевич колобком выкатился из театра, а капитан не спеша побрел по аллее сада Шевченко. Время шло к обеду, и он подумал, что неплохо было бы и перекусить. Ну, хотя бы горячий пирожок с пивом… А еще ему хотелось вернуться и послушать, как будет петь Аня Белько. Только чтобы этот их режиссер Савицкий не встревал все время со своими идиотскими замечаниями…

– Та-а-варищ капитан, – промурлыкал томный голос.

Лысенко очнулся. Перед ним стояла та самая хористка Алина, которую он напрасно ожидал на репетиции.

– Что это вы свидания девушкам назначаете, а сами уходите?

Капитан демонстративно посмотрел на часы.

– Вы опоздали почти на полтора часа, – сухо заметил он. – А я, между прочим, на работе!

– Ну, извините. Проспала. Хотите, посидим где-нибудь?

Он хотел объяснить этой фифе, что «посидеть где-нибудь» на Сумской ему не позволяет зарплата, но девушка уже подошла к ларьку и купила две бутылки пива и две пачки чипсов.

– Вон свободная скамейка. Пошли, я угощаю. Ничего, если я буду на «ты»?

Он пожал плечами. Хористка ловко сковырнула пробку на своей бутылке, он подумал и сделал то же самое.

– На работу не опоздаешь? – спросил он.

– Не-а. Даже если и совсем не приду, мировому искусству от меня ни жарко, ни холодно. – Она захрустела чипсами.

– Что так?

– Голоса нет. – Девушка спокойно пожала плечами.

– Зачем тогда поешь?

– Ну, заниматься же чем-то надо? К тому же родители надеются, что я стану второй Каллас[24]. Они ж у меня всю жизнь в яме просидели…

– Какой яме? – не сразу понял Лысенко.

– В оркестровой. Папахен – первая скрипка, мамуля – виолончель. Кроме как в театре, они жизни вообще не представляют! Папахен башляет – приходится ходить к одному хмырю… голос развивать.

– По ночам?

Она хмыкнула.

– Я ночью редко дома не бываю, просто так совпало. Предки уж слишком трепетные в этом отношении, так что стараюсь не шокировать. Ну, о чем говорить будем?

– Про театр. – Лысенко пожал плечами. – Меня интересуют, прежде всего, Столярова, Савицкий, Белько, Богомолец и Сегенчук. И их отношения с покойной Кулиш.

– Ну… – Девушка задумалась и даже перестала таскать из пачки чипсы. – Это, честно говоря, не совсем мой уровень, – заявила она. – Но что знаю – не утаю. Хотя бы потому, что все это тебе и без меня любой расскажет. Только нужно правильно попросить.