Катя кивнула, соглашаясь:

– Не волнуйтесь. У нас разговор, так сказать, совершенно приватный…

– Это правильно. А то он у нас человек решительный. Запретит ей на работу ходить – и все. Одна она у нас. Дом, машина, все, что в доме, – все для нее наживали, все ей достанется. Вот мечтаю – вышла бы замуж, родила, жила бы с мужем и с нами. Дом-то какой, считай двести метров площади, всем места хватит. И место учительницы в музыкальной школе здесь, рядом, было, так нет, уперлась. Театр! Голос, конечно, у Людочки-то нашей замечательный – поет как соловей. Вы слышали?

Катя неопределенно покачала головой. Рот у нее был занят. Готовить хозяйка умела, это точно.

– Котлетку еще берите. Это я их такими маленькими делаю по старой привычке. Всю жизнь люблю все мелкое – пирожки, котлетки… Пельмени такие мелкие леплю – хоть на выставку! Ешьте, не стесняйтесь.

– А вы? – запоздало озаботилась Катя, откусывая от котлетки.

– А мы с Людочкой как раз отобедали, она в поликлинику, а тут и вы пришли. Холодчика давайте я вам положу. Давно в милиции работаете?

– Давно уже.

– После института или как?

– Юридический закончила. С красным дипломом, – зачем-то сообщила Катя, как будто на работу в милицию брали исключительно с красным дипломом.

– Лучше бы юрисконсультом на фирму пошли. В милиции – один гадючник. Видела. – Хозяйка сокрушенно покачала головой.

– А где не гадючник, Марья Михайловна? – задушевно спросила Катя, подчищая с тарелки остатки еды.

– Ваша правда. А все-таки я так скажу: что театр, что милиция – один гадючник. Поедом друг друга едят. Что, не так, скажете?

– Спасибо, обед был очень вкусный, – поблагодарила Катя хозяйку.

– Правда? – расцвела та. – А чай как же? Простыл уже.

– Ничего, – успокоила ее Катя, – жарко, а в жару я больше холодный люблю.

Тетка певицы прибрала в холодильник котлеты и холодец и, пока Катя допивала чай, споро вымыла грязную посуду. Кухня вернулась к первозданной чистоте, и хозяйка удовлетворенно смахнула со стола какие-то невидимые глазу крошки.

– А вон и Людмила, – обрадовала она гостью. – Быстро обернулась, наверное, на маршрутке подъехала. Побеседуйте теперь спокойно, что ж на голодный желудок разговоры разговаривать… А я в сад пойду.

Обратной электрички пришлось ждать довольно долго. Катя сидела под станционным навесом и анализировала свои впечатления. В отличие от своей тетки, Людмила Сегенчук произвела на старлея Скрипковскую не самое лучшее впечатление. Девушка отмалчивалась, прятала глаза, на вопросы прямо не отвечала, и Кате показалось, что Людмила Сегенчук явно что-то скрывает.

– Слушай, Игорек, я тебе интресную мысль скажу: отравление – это типично женское преступление.

– Да?.. – Лысенко оторвался от каких-то своих дум и рассеянно посмотрел на Бурсевича, бесшумно возникшего на пороге его кабинета. – Ты что, Боря, пришел мне сообщить об этом эпохальном открытии?

– Я пришел пару ложек кофе попросить. Или чаю пакетик. Что есть, то и давай. Если не жалко.

– Все есть. – Капитан гостеприимно распахнул дверцу стола.

– Тогда давай два чая и кофе отсыпь сюда. – Бурсевич протянул припасенную банку.

– И сахар давать?

– Давай и сахар! – обрадовался Бурсевич.

– Совести у тебя, Боря, нет, – прокомментировал хозяин кабинета, отсыпая требуемое.

– Так ее никогда и не было. Зачем она мне? – удивился пришедший. – Вот ты все голову ломаешь насчет этого театрального отравления, а я тебе, Игорек, так скажу…

– Видел бы ты, Боря, этих мужиков, – поцокал языком Лысенко, – у тебя бы последние сомнения отпали, мужское это преступление или женское. Вернее, не отпали, а закрались, это будет точнее.

– Специфика такая, – глубокомысленно заметил Бурсевич. – Артистические натуры! Музыка, костюмы, романтика работы…

– Ха! Романтика работы! – хмыкнул Лысенко. – Ты, Боря, когда-нибудь балерину близко наблюдал?

– Ну… вчера. В театре, в вестибюле. Только я не разобрал, может, это и не балерины были. Может, певицы.

– Если бы ты ее в упор увидел, как я, то сразу бы разобрал. Я в репетиционной видал, как она разминалась. Это что-то страшное, Боря. Она ведь как борец. Но еще страшнее, потому что баба. У нее везде одни только мускулы. Даже на спине. Ты когда-нибудь видел у бабы на спине мускулы, Боря?

Бурсевич подумал и сказал, что нет – мускулов на женской спине ему видеть не доводилось.

– Она под музыку эту свою так изящно вроде бы ножкой крутит, ручкой машет – а у самой эта самая мускулатура так и ходит… Как поршни у паровоза. Я посмотрел, и мне даже жутко стало. И улыбается так… рот растягивается, как у лягушки, а глаза на меня смотрят… будто отдельно. Я своего фигуранта не дождался, руки в ноги и ходу оттуда, пока не кинулась.

– Они в тридцать пять лет на пенсию выходят, – сказал Бурсевич. – Потому как работа тяжелая.

– И ради чего? – продолжал Лысенко, которого зрелище балерины у станка, вероятно, потрясло до глубины души. – Детей не заводят, ничего не жрут… И качаются целыми днями. Она скакала, скакала, а потом смотрю – уселась прямо на пол и дышит, как лошадь… аж страшно!

– Слушай, вот ты можешь жуликов не ловить? – неожиданно спросил Бурсевич, пристраивая банку с кофе на край стола. – Нет, не можешь, – ответил он сам себе. – Вот и они не могут. Они, может, всю жизнь мечтали о том, как выйдут на сцену в этих, как их… в пачках. И станцуют какого-нибудь умирающего лебедя. Чтоб у всех в зале слезы полились. А ты им – детей рожать, по магазинам бегать. Оно им надо, тягомотина, как у всех? А детей, между прочим, и у тебя нет. Ты тоже бегаешь, бегаешь, а потом дышишь… как лошадь. Ну ладно, спасибо за кофе с чаем, я пошел.

Вечерело. Капитану давно пора было домой, но работа на сегодня еще не закончилась. Нужно было заехать в одно место. Да, Боря, безусловно, был прав в одном, но совершенно не прав в другом. Правота его заключалась в том, что Лысенко действительно не мог «не ловить жуликов», как выразился соратник, а вот с утверждением, что отравление – преступление типично женское, капитан готов был поспорить.

– Чего это трамвай тут поворачивает?! – вдруг заголосила у него под ухом какая-то бабка.

– Надо ему – и поворачивает, – равнодушно заметила усталая контролерша.

– А вчера не поворачивал!

– А сегодня руль поставили – вот и поворачивает!

Бабка прорезала плотную трамвайную толпу, как ледокол «Ленин» арктические льды. Локти у нее были из легированной стали. Лысенко потер бок и поморщился.

– Через Конный в депо! – запоздало крикнула в бабкину спину контролерша.

Вовремя не предупрежденный о несанкционированном повороте, народ валом попер вслед за бабкой наружу, а вот капитану нужно было ехать именно в направлении Конного рынка. Радуясь, что пересадка не состоится, он блаженно плюхнулся на освободившееся место. Рядом с ним какая-то женщина, задумчиво глядя в окно, ела булочку. Булочка была свежеиспеченная и пахла так, что желудок капитана свернулся, потом развернулся, и посреди него забил фонтан желудочного сока повышенной концентрации, грозя прожечь в организме дыру. Лысенко сглотнул. Он вспомнил, что целый день ничего не ел, а не ел он весь день, потому что не мог – той самой работы «ловить жуликов» навалилось выше крыши. И он крутился, как балерина у станка…

– Возьмите.

Женщина протянула ему такую же точно булочку, какую ела сама.

– Берите, берите!

– Спасибо… – Впервые в жизни он растерялся. Он, который сам мог «склеить» кого угодно и где угодно, смущенно держал в руке булочку, исходящую сдобным ароматом и, кажется, еще теплую.

– Через Конный в депо! – на весь трамвай гаркнула контролерша, топоча слоновьими ногами по проходу. – В депо! Кому надо, выходите, граждане!

– Вот черт! Подождите, я выйду! – Женщина протиснулась мимо него, сомкнувшиеся было створки дверей распахнулись, и она легко спрыгнула со ступеней.

Капитан запоздало кинулся вслед за ней, но трамвай лязгнул потрохами, дернулся и потащился дальше в свое депо. В животе отвратительно заурчало. Лысенко пожал плечами и впился зубами в булочку.