не бывало.

Не стал я долго разбираться в следах. Не до того было в то солнечное утро.

Весеннее ликованье – голосистые раскаты зяблика, звонкие трельки овсянки, посвисты

лесного конька, воркованье вяхиря – наперебой гремит из каждого куста. В потоке птичьих

песен выделяется барабанная дробь, – это дятел как бы заправляет всей «музыкой». И

странное дело: замрешь на миг, а уже отовсюду слышатся чуфыканье, шипенье токующих

чернышей, томное квохтанье тетёр. До следов ли тут!

Прошло время токов. Но и в июне я заглядывал в знакомый березняк. Там у меня было

тетеревиное гнездо для наблюдений. Не запомни я сразу можжевелового куста, ни за что бы

потом не наглядеть мне наседки. Умело пряталась она: пестрые и бурые полоски её перьев

рябили и терялись среди стебельков и веточек, окружавших гнездо. Подойдешь шагов на

пять – птица прижмется, сливаясь с растительностью, одни лишь глаза поблескивают. Скоро

должны были вылупиться цыплята, и тетёра упорно сидела, не сходя с яиц.

Являюсь однажды к гнезду и нахожу его растоптанным; насиженные яйца кем-то

съедены. Перья валяются; значит, погибла и сама тетёра. Инстинкт высиживания сильнее

страха, – он-то и приковал тетёру к гнезду, заставляя прятать его от врага. А враг оставил

ранее уже виденные мною следы – отпечатки копыт с пальцами. Просто теряюсь в догадках,

кто бы это мог быть? Похоже, надо винить кабана-одинца, но в этом краю о нём и понятия не

имеют.

Осенью, по чернотропу, окончательно выявился таинственный зверь. Выбрали мы с

колхозными охотниками лесную поляну и положили на ней павшую лошадь: задумали

привадить сюда – к одному месту – волков, чтобы по снегу обложить и уничтожить их.

Наведались к приваде и радуемся, что звери принялись за неё. Разглядываем «волчьи»

следы, и – глазам не верим! Опять на земле отпечатки копыт.

Сомненья нет, кабан-секач, как всеядное животное, польстился на приваду. Сильный и

смелый при защите, он никого не боится, в слепой ярости кидается прямо на врага, стремясь

срубить его своими остро отточенными клыками. Ему и волк уступает дорогу.

Но откуда взялся этот зверь?

Вскоре выпал снег, и вепрь как в воду канул, – видимо, откочевал. За всю зиму нигде

больше не обозначался его след.

Лишь в начале весны удалось мне увидеть секача, и не одного, а со свиньей. Значит, в

прошлом году одинец являлся вроде как на разведку, теперь же привел и дикую хавронью...

В лесу всегда надо стараться быть незаметным и первому подмечать, что творится

кругом. Так я и делаю.

Мягко шагая вдоль ручьевины, бесшумно обхожу залитую водой низинку, желтеющую

цветами калужницы. По привычке зорко исследую редкий ольшаник. Показалось мне – бурое

пятно шевельнулось меж стволов... Да, что-то живое копошится... Вепри!

Два тяжелых коротконогих зверя, в длинной темносерой щетине, роются в мягкой почве,

чавкают и время от времени неподвижно затихают, слушают. Очевидно – кабан и свинья.

Меня немного удивило, что ночные животные кормились днем. Наверно, проголодались

после перехода и теперь «пашут», ворочая глыбы земли и добывая корневища. Вот кабан

подошел к большой валежине, повозился, подсунул под неё длинное рыло... Батюшки, какая

силища! Как двинул осиновую колодину огромной головой, так и перевернулась она на

другой бок. Секач ищет под ней личинок, лягушек, змей или мышей.

Хотелось мне ближе подойти, но секач «гукнул» тревожно – и как не бывало свиней.

И в других районах нашей области были обнаружены места кормежек диких свиней.

Надо думать, война вынудила кабанов кочевать на многие сотни километров. Эти звери

умеют применяться к новым условиям жизни: ведь они сохранились ещё от третичной

фауны, пережив многих, давно исчезнувших животных. Уже первобытные охотники

ополчались на вепря и, не страшась его клыков, гнали зверя на скрытую яму или, затаясь у

тропы, поражали его каменным острием копья.

ЛЕДОВАЯ ОХОТА

Как только на взморье образуются промоины или проталины и мощные удары невских

волн начнут отталкивать кромку льда, обнажая воду у побережья, – речные, или красные, и

морские, нырковые, утки – тут как тут.

Речных уток легко узнать: кормясь на травянистых отмелях, они кувыркаются хвостом

вверх и стоят торчком над водой, шаря клювом по дну. Морские утки – другое дело. Они

ныряют за пищей на большую глубину и исчезают с глаз.

Разноголосые и шумливые «переселенцы» летают, плавают, ныряют, отдыхают, кормятся

после долгого и трудного пути на родину. Пролетные погостят и устремятся дальше на север,

на карельские озёра, к берегам океана, а прилетные до поздней осени остаются в камышовых

зарослях на Знаменке под Лиговом, на Юнтоловке под Лахтой, всюду, где шумят прибрежные

тростники.

Весною неудержимо влекут к себе лесные просторы, и многие охотники отправляются на

боровую дичь. Но есть любители суровой морской охоты среди синих льдов и белых торосов.

Радостно на зорьке, невдалеке от своего родного завода, на берегу Финского залива,

услышать лебединую песнь кликуна: «Клу-клу-ру, клу-ру-ру-ру», гусиный гомон, звонкую

перекличку казарок, кряканье уток, свист куликов.

На маленьких челноках смело лавируют охотники в промоинах и ледяных разводьях.

Изменчива погода на взморье. По едва уловимым признакам надо угадывать капризы

северной весны, направление ветра, движение льдов. От этого зависит и лёт птиц и успех

охоты. Перемену погоды – не прозевай! Бывали случаи: задремлет охотник в челноке на

стародеревенских отмелях, а проснется под Котлином.

Охотничья изобретательность создала особый чёлн – маленькое, опалубленное с носа и

кормы суденышко на одного-двух человек, подвижное и легкое. Оно не зарывается носом в

волну и устойчиво при стрельбе. Сверху челн затягивается палаткой с откидной дверцей –

тут не страшен ни холод, ни дождь. Защитная окраска так маскирует суденышко, что при

умелом подъезде оно не вызывает подозрений даже у осторожной кряквы. Оборудован

челнок парой вёсел, шестом для отталкивания, правилкой, багорчиком и якорьком-кошкой.

На таком судне можно на скорую руку приготовить обед и чай, лишь бы был примус.

На челне помещается всё снаряжение, чучела разных уток и подсадные утки. Хорошие

подсадные, выведенные скрещиванием дикой кряквы с домашней уткой, славятся в

охотничьем мире. На лапу подсадной утке прикрепляют ремешок – «ногавку», к нему –

шнурок, а на конце его груз, чтобы утка не улетела, когда её выпускают на воду. Кричит она

усердно. Сначала подает позывные сигналы, голосисто и протяжно извещая о своем

присутствии, потом, заметив зорким глазком диких сородичей, сразу меняет тон: хлопотливо

и часто покрякивая, ласковой скороговоркой приглашает подсадная гостей присесть на

минутку...

Ещё затемно челнок скользит среди льдов на взморье, – идет подготовка к утренней

«стойке». Выставляют чучела речных уток – кряковых и других, отдельно от нырковых –

гоголей и прочих. К чучелам подвешены грузила – свинчатки или камни, чтобы течением не

уносило их. Выпускают на воду и подсадную. Обрадовалась утка родной стихии,

охорашивается, купаясь, промасливает перья, чтобы не намокли, бормочет.

Скоро утро. Затихла крикуха, вслушивается в шорохи, посматривает вверх и по

сторонам, но пока молчит, – а пора бы ей подать голос.

С ближайшей проталины слышен надсадный крик утки. Тут уж и «обманщица» не

выдержала: отряхнулась, похлопала крыльями и ответила. Да зря! Это расположился по