Не хватит ли? И без этого очевидно: не сидится Кюхельбекеру в своей уединенной деревеньке. Да и «милые гости» не остаются в долгу: и днем, и вечерами так и грядут к нему из города. И вот что особенно странно: ни в дневниках, ни в письмах ни звука о том, каким образом осуществляется это столь интенсивное общение? Почему? Ни лодок, ни паромов, ни катеров, ни вертолетов — а гости собираются, гоняют чаи, процеживают наливки, играют в преферанс или бостон, отмечают дни рождения, ссорятся, мирятся, спорят, читают и обсуждают книги, посылают друг другу своих домашних с записочками… Как все это объяснить? И какова в этом случае цена тех сакраментальных слов из писем Вильгельма, написанных им для Петербурга, в которых он жалобится на то, что несподручно-де ему, живущему в деревне, «в полутора верстах за Тоболом», посылать за доктором, особливо ночами?
Ответа нет.
Нет? Ответ есть, если только вопреки всем и всему и, главное, вопреки утверждению самого Вильгельма, перевернуть все с головы на ноги и допустить, что он всех своими письмами, мягко говоря, ввел в заблуждение. А проще сказать — обманул! Всех! Начиная с Бенкендорфа, царя, министров, генерал-губернаторов и кончая исследователями прошлого и настоящего: литераторами, историками, академиками, писателями… Только в этом случае все встанет на свои места.
Тут уместно сказать о характере Вильгельма. Едва ли не с лицейских времен за Кюхельбекером, как хвост за павлином, тянется роскошный шлейф анекдотов и всевозможных несуразностей. Да, неловок, смешон, добродушен; да, тщеславен и темпераментен, умен и вместе с тем раздражителен, увлекающийся, смел, решителен и робок. И вдобавок ко всему — непредсказуемый, склонный к авантюре… Необычайно активно, в противоположность другим декабристам, проявил он себя 14 декабря на Сенатской площади: был на совещании у Рылеева, посещает восставшие полки, ищет диктатора Трубецкого, желая привести его на площадь. Пытается стрелять в брата царя, а затем в генерала Воинова, а «рассеянных выстрелами мятежников старался поставить в строй» и повести в штыковую! Вильгельм один из немногих после разгрома восставших пытался скрыться за границу и едва не преуспел: случайно схвачен уже в Варшаве! Вот вам и неловок! Вот вам и смешон!
И вот озарение, как обвал! Кюхельбекер не жил в Смолино! Никогда! Потому и не надо было ему ночами форсировать на подручных средствах разлившийся Тобол, и не надо месить грязь четыре версты. Ни ему, ни его «милым посетителям», потому как жил он тут же, среди своих друзей и знакомых, в самом городе. А то, что два казенных письма пометил деревней Смолино, — так это же естественно, ведь письма-то идут на доклад царю, который его определил в деревню — глупо и неблагодарно подводить местную власть. Не в Смолино, а в Кургане, на Троицкой улице были написаны выше приведенные письма. Доказательства? Есть. Обратимся снова к дневнику.
«3 мая. Писал письма к гр. Орлову, к Одоевскому и Свистунову, неужто откажут?»
Эвон, оказывается, 3 мая он написал не два, а три письма. В первых двух, как мы знаем, Вильгельм хлопочет о разрешении жить в городе: «неужто откажут?» Ну, а третье — декабристу Свистунову? О чем оно? К счастью, письмо это тоже сохранилось в архивных дебрях ЦГАОР (Архива Октябрьской революции). Писано на двух листках половинного формата. Язык французский. Только приписку от имени жены, Дросиды Ивановны, Вильгельм пишет по-русски. Обычно декабристы между собой, как правило, переписывались на русском языке. Но в данном случае письмо из Кургана в Тобольск, где жил Свистунов, шло нелегально, с оказией.
Итак, вчитаемся. Прежде всего, вверху первого листа, как обычно, Кюхельбекер проставил дату, но уже без указания деревни:
«3 мая. 1845 г. Милый друг! Спасибо Вам за ваше любезное письмо. Мои дела обстоят неважно: губернатор мне отказал. Я вынужден был написать к графу Орлову с просьбой разрешить мне жить в Кургане. Жена моя плакала вчера, как малое дитя. Миша, вообразивший, что мне придется ехать в Смолино одному, сначала подтягивал матери, в особенности же, когда я собрался к исправнику: он был убежден, что я ухожу совсем, и цеплялся за меня, крича во все горло: «И я с тобой!» Любит меня бедный малыш!»
Ба, да что же это такое? Ведь судя по только что написанным двум предыдущим письмам Орлову и Одоевскому, Вильгельм живет в Смолино, сидит в своей избушке и пишет эти письма. А тут: «Миша, вообразивший, что мне придется ехать в Смолино одному…» Зачем ему ехать в Смолино, коль он уже там?
Увы! Повторюсь: для петербургского начальства он в Смолино, а местное и друзья и без того знают, где живет, а потому и нет нужды с ними лукавить.
Понятна теперь и та настойчивость о полутора верстах. Вильгельму было важно внушить в Петербурге мысль, что, по сути, деревня Смолино — это же пригород Кургана, и потому для властей нет принципиальной разницы, где он будет жить — в самом городе или в полутора верстах от него, а лично для него разница большая: каково из-за реки бегать за врачом, да еще в ночное время! И расчет Вильгельма оказался верным. Однако этими письмами он вконец запутал исследователей. Вот, например, как оригинально прокомментировал это письмо в «Литературном наследстве»[25] известный литературовед Владимир Николаевич Орлов. Поскольку, как мы убедились, содержание письма Свистунову недвусмысленно говорит о том, что оно пишется не в Смолино, комментатор совершенно правильно указывает место: Курган. Да, но как в таком случае объяснить те самые злополучные «полторы версты» из письма Вильгельма? И вот что читаем мы дальше:
«По распоряжению высших властей Кюхельбекер должен был поселиться в слободе Смолинской, в трех верстах от Кургана. По прибытии на место (22 марта 1845 г.) он самовольно обосновался в Кургане (собственно, в 11/2 верстах от города, за Тоболом) и сразу же стал хлопотать в губернских инстанциях о разрешении остаться здесь».
А писатель из Тюмени Анатолий Васильев, выпустивший недавно повесть о Кюхельбекере, нимало не сумняшеся, прямо поселил нашего бедного Кюхлю посредине поймы!
«Он облюбовывает для ссыльной жизни своей Курган. Обращается с просьбой к губернатору. А пока, отведя подозрения в попытке неповиновения властям, останавливается посредине: ни в слободе, ни в городе, а в домике на левом берегу Тобола, в полутора верстах от сих пунктов»[26].
Вот какая удивительная метаморфоза! Ни туда, ни сюда! Оно и то верно, откуда им знать, иногородним исследователям, что в полутора верстах за Тоболом у нас никогда горожане не селились, тем более в прошлом веке. Во времена декабристов по ту сторону Тобола, ближе к реке, стояло три-четыре мыловаренных и кожевенных заводика, на которых работало по два-три человека. Причем после половодья они месяцами простаивали, пока не подсыхала пойма. Больше никаких построек там не было.
Итак, Курган. Но известно ли, где и у кого он поселился по приезде сюда, пока не купил и не перешел в свой собственный дом? Известно. Пусть Вильгельм сам об этом и расскажет нам. Вот письмо его из Тобольска от 11 мая 1846 года, писанное к своей племяннице Наталии Григорьевне Глинке:
«Милый друг Наташа!
…Чем долее живу на свете, тем горше собираю плоды человекопознания — и в какое время! Довольно, казалось бы, физических страданий — нет, должны к ним присовокупляться самые живые сердечные. Слегка упомяну тебе о некоторых: жил в Кургане со мной под одним кровом молодой человек, товарищ Н. П. Р.; он был у меня как сын родной, и между тем каждое мое слово передавал особе, не любившей меня; а когда я стал собираться из Кургана, повершил свой подвиг словами: пусть бы уж он по пути на меня сердился, а жаль, что я не украл его дневников…»