Не спеша пошел по своему маршруту, сразу ощущая — не то-о, э-эх, совсем не то! Ни вдоха тебе, ни выдоха, скукота. «Под контролем врача». Шла бы она рядом, может быть, и дышалось бы лучше.

Сыроедением, что ли, заняться? Еще в палате, когда он вслух пожалел, что вот теперь не будет бегать, набирать очки, Телятников заметил: «Мало двигаемся, это плохо, но много ли мы чувствуем и думаем? Гиподинамия наш бич, но почему недомыслие никого не тревожит, ничему не грозит?» Он отвергает сыроедение, голодание, вегетарианство. Если жареный цыпленок не может сделать твою жизнь содержательной, то как это сделает сырая свекла? Зачем человеку особый режим по изъятию малых радостей? Для чего твоя, и без того убогая, жизнь должна быть еще и длинной? Безнравственно тянуть-растягивать свои годы, придавая им необоснованно большое значение.

Прошел пешком весь маршрут, на секундомер так и не глянул — зачем? Вернулся домой, прикинул дела на день. Алла Павловна в поликлинике будет с четырех, а до четырех он сможет зайти в свое отделение, допустим, часам к двенадцати, есть еще свободное время, чем его заполнить? Сел за свой стол в гостиной, включил магнитофон с английской речью, послушал, выключил — скука. Отворил окно, закурил. Хорошо, что можно покурить, а то бы совсем хана. Утро прохладное, пока не жарко, тянет в окно свежестью. В следующее воскресенье надо бы съездить на рыбалку…

Послышались очень знакомые звуки, сразу его встревожившие, как вой сирены. Он выглянул в окно — и отшатнулся назад. Прикрыл створки и сел подальше, чувствуя, как застучало сердце и во рту стало сухо. Их было шестеро, четыре бабы в серых халатах, парень лет восемнадцати, видно, студент, и уже знакомый Малышеву персонаж. Они шли как косари в ряд, с новыми метлами из длинного желтого чия, и махали дружно, раззудись, плечо, размахнись, рука, и пылили они в шесть раз гуще и выше. Правофланговым шел Витя-дворник, живой, здоровый и невредимый. Это был обещанный горсоветом прогрессивный бригадный метод. Спрятался Малышев не от пыли, а от позора своего поражения. Докурил сигарету спокойно. Приказал себе не обращать внимания, пусть их будет не шесть, а шестьдесят шесть, ему до лампочки. И давление у него не подскочило, он уверен. А если подскочит, завтра он выйдет с ружьем и с шестью патронами…

Алла Павловна могла бы и позвонить, справиться, как там ее пациент. Она поставила бы ему пятерку за поведение. Перед стрессом он незыблем как скала.

А патроны лучше бы зарядить солью.

Ладно, хватит дурить, хватит курить, пора выходить из дома. Надел белую сорочку, галстук в полоску, самый эффектный свой синий костюм, черные туфли — пижон пижоном, будто из отпуска возвращается, из загранпоездки. Между жизнью и смертью тоже граница, между прочим, оттуда он и приехал.

Вот и его больница. Малышев присмотрелся, сравнивая ее с областной — двор поменьше, пыльный газон, желтая листва скопилась в сухом арыке, и фонтана нет, в общем, труба пониже, дым пожиже. Надо взбодрить Керееву на воскресник по благоустройству, деревья подбелить, клумбы почистить.

Он вошел в свое отделение, по-хозяйски распахнув двери, в ожидании радостной встречи с персоналом, и едва переступил порог, как перед ним словно из-под земли возник худой, тощий старик в одном нижнем белье.

— Куда без халата?! — с ненавистью, злобно сказал он Малышеву.

— Сейчас надену. — Малышев с усмешкой попытался обойти старика.

— А я тебе говорю, куда! — вскричал больной. — Здесь хирургия, без халата нельзя! — С маниакальной настырностью он встал перед Малышевым и даже руки растопырил, будто курицу собрался ловить, лицо серое, все из морщин и складок. — Заразу тут разносят всякие, понимаешь ли!

Появился на шум другой больной, подобострастно поздоровался с Малышевым, потянул старика за рукав и, когда Малышев прошел, за спиной его пошло объяснение — ты на кого напал? и прочее, но старик, не сдаваясь, продолжал вопрошать: «Ну и что?.. Тем паче», — раза три повторил свою «пачу». Очень похож на Витю-дворника, но чем, сразу не скажешь, — слепой озлобленностью, что ли, какой-то личной ненавистью, будто Малышев корову у него увел или хату его спалил. Непонятно и, тем паче, необъяснимо, чего набросился? Или у Малышева такой уж здоровый вид, что можно на него орать, кому вздумается? Не подпускать к больнице «тем паче»? Шир-рокая демократия. Слабода слова. И вразумить нельзя. Без лечения его не выдворишь, прогрессивки — тем паче — не лишишь, ни с какого боку хама не урезонишь, одна для него подходящая мера — порка на конюшне, так ведь упразднили давно.

Быстро, почти бегом направилась к нему дежурная сестра Наташа, приглушенно, зная, что Малышев не любит в коридоре шума, сказала:

— Здра-авствуйте, Сергей Иванович, с выходом вас!

Он хотел было сразу пройти в ординаторскую, но передумал, надо успокоиться прежде, а то сорвет зло на ком-нибудь из-за пустяка. Попросил сестру открыть его кабинет, она сбегала за ключом.

— Кто этот старик, интересно, в первой палате, без меня поступил? Дворник?

— Почему дворник? — Наташа улыбнулась, как шутке. — На комбинате работает, Филимонов, с опухолью. А кем работает, я сейчас посмотрю.

— Потом, Наташа, не срочно.

Сестра ушла, он сел за стол, ощутил пульс в виске. Хамло, черт возьми, и ведь прав, нельзя без халата, но что за манера? Делает замечание, притом справедливое, но таким вонючим тоном, что сначала хочется ему в рожу плюнуть, а потом уже принять к сведению. Вцепился аки пес в онучу — за что?

Увидел чистый халат на плечиках, накрахмаленный колпак — его здесь ждут. Посмотрел на рыбок в аквариуме — чистая вода, следят. На столе порядок, молодцы, спасибо. Возле аквариума «живое дерево» в аккуратном бочонке, на стене портреты Пирогова, Склифосовского, Бурденко. Так было в кабинете профессора, его учителя, — и аквариум, и корифеи, и еще полка позади стола с книгами, с хирургическим атласом и журналами. Хорошо у него здесь, все под рукой — пепельница хрустальная, календарь, авторучки, фонендоскоп. Уютно, прохладно, чисто. Только вот муха пленная на окне жужжит. Он открыл окно. Закурил, постоял…

А ведь мог бы и не вернуться сюда. Могли бы уже девять дней справить. И уже кого-то искали бы на твое место. Сам ты о замене не позаботился, не видел нужды. А теперь? Однако вернулся — и хватит.

Хорошо, что пришла Данилова. Дело не в самом факте, а в том, что она оказалась лучше, чем ему думалось. Примирение его радует, хотя опять же не в примирении дело. Истина, говорят, познается в борьбе, в противоречиях, но почему не в дружеском согласии? Не хватит ли ему борьбы и противоречий? Важно правильно думать о людях, оценивать их без предвзятости. Человека без репутации не бывает. Ты сам в числе прочих создаешь ее, иногда опрометчиво.

Муха исчезла, в аквариуме плеснулась рыбка, словно приветствуя хозяина. Плохое все-таки слово «хозяин». Однако так говорят, собственническая лексика почему-то неистребима. Он здесь обитатель, как рыбка в аквариуме, только не сознает, что находится под надзором — будущее следит за ним, глаза судьбы, и забавным выглядит его смятение от мелочей.

Надел халат, отутюженный, жестковатый и окончательно вернулся к себе, в среду обитания, хотя серый привратник и не хотел его впускать сюда. Неспроста, можно и так подумать. Но он без суеверий. Завтра сразу же операция Леве Киму. Непременно. Обязательно!

И незачем так настойчиво заверять себя, словно к небесам обращаешься за поддержкой. Будто ты в себе не очень уверен. Будто тебя не пустят сюда. Да кто не пустит, что?..

Прислушался к отделению — ни суеты, ни беготни, ни паники в связи с его появлением. Либо всегда готовы встретить грозного шефа, либо вообще решили больше его не встречать.

К Леве Киму зашли вместе с Юрой Григоренко, Лева обрадовался, встал с койки, руки по швам, как солдатик. Он заметно сдал, жалко Малышеву, две недели отсрочки сказались на состоянии Левы, оперировать будет труднее, особенно анестезиологам.

— Как у вас, Сергей Иванович, полный порядок? — Лева улыбается, не верит, что доктор болен, просто так, срочная командировка.