Тощий поморщился, будто Малышев в общем хоре пустил петуха, а тучный посмотрел на Малышева так, будто он только что подошел и с ходу влез в беседу. Однако ничего не сказал, видимо, жару еще пока маловато, чтобы зажечь его, флегматичного.

— Тут не в зарплате дело, — решил Гиричев. — Народ в общем и целом живет в достатке, с этим спорить не будем. С продуктами туговато, с мясом, с маслом, но все как-то умудряются, ухищряются и отнюдь не голодают, что там говорить. — Он стал осторожнее, поняв, что Малышев принял стойку. — Дефицит постоянно то на одну вещь, то на другую, всем чего-то хочется. Но, спрошу я вас, почему дефицит не на примусные иголки, как было когда-то, не на копеечную вещь, не на рублевую, а именно на сотенный, на тысячный товар? Как-то был в столице, иду, гляжу — очередь. За чем? — врожденное любопытство. За шапочками из белой норки по триста пятьдесят рублей. Очередь! Такая же, как в сороковые-роковые за хлебом. И не академики роятся, не артисты народные, не высокооплачиваемые трудяги, а все одни и те же гости столицы.

Малышев сидел будто на экзамене, ему задают вопросы, а он молчит, его стыдят, а ответа у него нет. Он закипал медленно, но верно, словно упреки звучали не вообще, не разговора ради, а ему лично за неверно прожитую жизнь, за безучастие, за попустительство там и сям.

— А загранкомандировки возьмите, — не унимался Гиричев и повернулся к тучному: — Федор Тимофеевич, а вы что молчите, будто вас не касается?

— Я на пенсии, — тучный неожиданно улыбнулся ясной детской улыбкой.

— Наготовили нам делов, а теперь за пенсией хотите спрятаться? — грубовато-ласково продолжал Гиричев. К толстяку он относился с почтением, как понял Малышев, видимо, тот занимал прежде важный пост.

— Я на пенсии, — повторил тучный уже без улыбки. — Читать стал много, раньше времени не было. Журналы, газеты и все подробно. — Говорил он мягко, с явным украинским акцентом. — Попалась как-то критика на поэта.

— А что я вам говорил, Федор Тимофеевич?! — перебил его Гиричев восклицанием. — Начали писать стишки для внука, через год потребуете книгу издать, а там потянет вас и в Союз писателей.

— Не потянет, — серьезно ответил тучный, юмора не принимая. — Так вот, про того поэта. У него стихотворение — идет дама и в каждом ухе по «Волге», серьги такие дорогие. Поэт возмущается, жаль, пишет, что нет милиции! Не знаю, как тут с поэзией, но позиция его мне понятна. А критик с ним не согласен. Слава богу, говорит, что нет милиции, носить дорогие серьги не преступление. Очень так ядовито его одернул. «Может быть, — тучный поднял палец перед собой, прося особого внимания, — может быть, говорит, это бабушка подарила ей свои бриллианты». У меня что-то вот здесь засвербило, — он покрутил пальцем возле сердца. — Раньше так не писали. Бабушки с бриллиантами были, но про них в газете, — он подчеркнул «в газете», — никогда не писали в таком оправдательном тоне. И в газете и по радио писали и говорили только о тех бабушках да дедушках, которые свои сбережения отдавали в фонд мира, или для детей Вьетнама, а еще раньше в фонд обороны. Точно знаю, на восстановление Сталинграда поступило от частных лиц тридцать два миллиона рублен, в сорок третьем году банк открыл особый счет. Об этом писали и говорили с гордостью. А теперь критик уже и от поэта требует, чтобы он оправдывал личное бабушкино накопительство. Ты вот как думаешь с точки зрения своей газеты? — обратился он к Гиричеву, и в его «ты» было не пренебрежение, а скорее доверие, равенство.

Теперь и Малышев посмотрел на бритоголового с интересом.

— В нашей газете ни про бабушек, ни про дедушек, — ответил Гиричев. — Всякие-такие нравственные сопли-вопли шеф не признает. — Лицо его пожелтело, он уже не курил, а обеими руками держался за живот, будто прижимал грелку, растопырив пальцы. — Давай ему одни только достижения, тогда как пресса должна выявлять, бичевать, громить порочную практику, мешающую нашему продвижению.

«Моя врачебная практика тоже порочна? — хотелось Малышеву спросить Гиричева. — Вы и про меня писали как болтун и демагог?» Сам тон Гиричева, его позиция вызывали у Малышева протест. Разве не обидно ему и за себя, и за других врачей, которые, выходит, доброго слова не заслужили? «Бичевать, громить, выявлять». Выявляй, бичуй, кто тебе не дает? Только увертки свои не оправдывай тем, что тебе до пенсии вкалывать да вкалывать… В ушах сильнее зашумело, он недовольно откинулся на спинку скамейки, не слушая Гиричева, без намерений вступать в пустой разговор.

— Вы не согласны, доктор? — правильно понял его Гиричев.

— Не согласен! — отрубил Малышев.

— Вам нравится, что врач отказывается принять умирающего только потому, что тот с другого участка? Вам нравится такая практика?

— Не нравится! — со злостью ответил Малышев. — Но не в этом же, черт возьми, суть моей работы! Есть же высший счет. Когда я еду в автобусе и слышу объявление водителя…

— Вот, пожалуйста! Известный хирург, заслуженный врач республики ездит в автобусе, а заурядный кожно-венеролог или средней руки гинеколог раскатывает на «Жигулях»! — ликуя, перебил его Гиричев. — Вам и это нравится?

— Дайте хоть слово сказать! — Малышев повысил голос, закипая от точных его попаданий. Не отсутствие собственной машины его злило, а стремление Гиричева заметить это и подчеркнуть. А когда долбят в одно место, что-нибудь да выдолбят, порода у людей разная, как и у камней. — Все, что вами тут собрано, правда, но суть, повторяю, не в этих мелочах. Я все-таки расскажу про автобус. Когда я слышу объявление водителя — граждане, приобретайте билеты, в салоне контроль, — меня это злит не меньше, чем ваши правдивые слова о драном топчане. В автобусе едет полсотни несомненно честных людей с билетами, допускаю, что среди них один-два без билета, но почему хамят в лицо большинству, оскорбляют их человеческое достоинство?

— Не вижу связи, — признался Гиричев, продолжая растирать живот обеими руками.

— Нельзя по одиночным фактам оценивать всю жизнь. Угроза водителя — из той же категории, что и ваше бичевание. Обывателя все это радует, а труженика раздражает и злит, не помогает ему, а мешает.

— А вы на место водителя встаньте, — посоветовал трикотажный. — После смены он сдает кассу, от безбилетников у него недостача, его лишают прогрессивки.

— А мне плевать на его прогрессивку! — Малышев не привык спорить, не умел да и не хотел учиться, полагая, что истина должна быть ясна без слов. — Плевать, если он по два раза в день хамит мне в пути на работу и обратно. Мне плевать и на заботу журналиста прослыть правдолюбцем, таким смелым, таким принципиальным на одних только мерзостях нашей жизни. Потому что я знаю, как работает большинство, как оно действительно вкалывает в поте лица — подавляющее большинство! Строят они. И практика у них не порочная и надо ее поддерживать, освещать, воспевать, нравится вам это или не нравится. Они этого заслуживают и пример их должен быть известен, показан и даже, если хотите, навязан тем, кто принять этого не желает.

— Кто же против этого возражает, доктор? Вы ломитесь в открытые ворота. Я сам писал о вашей работе именно в таком плане. — Гиричев перестроился на ходу — служебная привычка. Потом, словно вспомнив, что здесь не редакционная летучка, продолжал убежденнее: — Но без критики совсем — нельзя! Маразм растет и крепчает. Скрывать незачем, скрывающий болезнь умирает, медицине это известно.

— Медицине известно, что не скрывающий болезнь, а кричащий о ней, тоже умирает. Лучше не на смерть ориентироваться, а на жизнь.

— Вот вы сказали, большинство честно вкалывает, я согласен, — вступил трикотажный и в тоне его — камень за пазухой.

Малышев отвернулся, не слушая.

Но почему подобная болтовня задевает его лично? Как будто он на скамье подсудимых и за все в ответе или будто он некий самодержец, премьер-министр или, по меньшей мере председатель колхоза, а не просто хирург с определенной своей ответственностью, с ограниченным кругом задач. Дело совсем не в том, что он депутат горсовета, это как раз не причина, а следствие его отношения к жизни, такой у него характер, в нем есть социальное честолюбие, и оно не с луны свалилось. Пусть не принято нынче выглядеть ортодоксом, — а он выглядит, ему наплевать на крайности правых и на крайности левых, ибо что те, что другие одинаковы под ножом хирурга, и силы его и способности они забирают одинаково. Обязанность его такая святейшая — исцелять без деления на своих и чужих, близких и дальних. Однако же профессия его пристрастий не растворила. У Гиричева как раз в силу профессии должен быть подход резко разграничительный в оценке событий и суждений о них, но этого нет, и вот это несоответствие Малышева и раздражало. Воровать сверх зарплаты плохо, но и не оправдывать свою зарплату — то же самое жульничество.