— Давайте лучше поговорим о погоде, — сказал он. — Или о видах на урожай. Хотя с вами, наверное, чаще говорят о любви?

— Почему? — Она недоуменно подняла брови. — Да никогда не говорят. — Она обиделась.

— Извините, Алла Павловна. Эйфория. От повышенного давления. Которое вы от меня скрываете.

Он обидел ее своей вольностью, она посерьезнела, подобралась.

— Что вас беспокоит сейчас, Сергей Иванович?

О причинах она сегодня не говорит, не спрашивает.

— Может быть, курение? — предположил он невпопад, она не поняла, и он пояснил: — Я не курил три месяца, а тут пришлось закурить перед этим самым, перед вашим кризом.

При чем здесь «вашим», почему «вашим»? — несет его без руля.

— После какого-то события, вероятно, вы закурили, от неприятного известия?

Нет, не станет он ей рассказывать про всю эту муру.

— Алла Павловна, пока вы не разрешите мне вставать, я ничего вразумительного не скажу. Лежа у меня котелок не варит.

Он был возбужден, раздосадован непонятно чем и говорил несерьезно.

— Полежите, отвлекитесь, — она кивнула на детектив, — и не думайте о причинах.

Вот так, то думайте, то не думайте, — женщина, что с нее взять. Он так и хотел сказать, но она поднялась и перешла к Телятникову.

Очень быстро перешла, ему стало досадно, — куда торопиться? Но не сидеть же ей возле одного и слушать до вечера его разлюли-малину. Ему с ней приятно, а ей, видимо, не очень, вон как резво перескочила к соседу…

— Движения не резкие, Константин Георгиевич, с плавной нагрузкой… Давление у вас хорошее.

Малышев слушал и подыскивал для нее вопрос какой-нибудь существенный, для него оправдательный, но так и не нашел, не успел, спросил только, когда она уже была в дверях:

— Вы еще зайдете? — таким детски-обиженным тоном спросил, что она рассмеялась:

— Зайду-зайду.

Сегодня день визитов. Они не успели еще от Юры Григоренко отойти, как в палате появился Астахов, держа у живота обеими руками бутыль с мутной жидкостью.

— Не самогоном ли хотите меня потчевать? — забеспокоился Телятников.

— А кто его знает, надо открыть, попробовать. Написано «сок виноградный». — Астахов посмотрел на Малышева, галантно ему поклонился: — Здравствуйте, доктор. Вы меня, конечно, не помните. В семьдесят девятом мою маман оперировали.

Нет, Малышев помнил всех, кого оперировал, особенно раньше, а своих самых первых помнит как первую любовь, которой у него, впрочем, не было. Правда, старики и старухи действительно почему-то легче выпадают из памяти. Больше запоминаются дети.

— Вам дали тогда халат, вы завернули в него бутылку коньяка…

— Армянский, пять звездочек, — подсказал Астахов.

— И ждали меня возле кабинета, — напомнил Малышев.

— Ой, не говорите, двойную муку терпел. Не знаю, что с маман, — раз, а в руках бутылка непочатая, — два. Но терплю, ибо священный долг. Похудел килограмма на два.

Астахов пристроил бутыль на тумбочке возле главрежа.

— Новостей пока никаких, Константин Георгиевич. Кроме той, что я начал проявлять жуткую социальную активность. Или уничтожу этих вьюношей, или опять запью.

Тут на удивление Малышева Телятников загорячился:

— Сразу скажу вам, Слава, не уничтожите, и не думайте! Поверьте моему опыту, они всегда отобьются политической трескотней, на которую вы не горазды. Ставьте себе задачу поскромнее.

— Вы подавали заявление по собственному желанию, Константин Георгиевич?

— Нет.

— А они галдят, что вы подали и что оно уже везде подписано.

— Это их тактика, Слава, прием такой доказать свою силу, деморализовать коллектив. Дескать, захотели убрать и убрали. А что директор?

— Я говорит, не виноват, что так вышло с вами. Пошел к вам на свидание — не пустили, весь театр об этом знает.

— А как Зоя Сергеевна?

— В соответствии с ситуацией… Плохо, конечно. Звонки разные. Мальчишка — где папа? — Астахов махнул рукой.

— Не оставляйте ее одну.

— Гулькевичи с ней. И мы заходим. Хотели номер телефона сменить, она против — а вдруг из Москвы позвонят и скажут, что все не так?.. На грани уже. Да и… беременность. Держим, держим, Константин Георгиевич, на контроле держим. Ничего, как-нибудь. Лия Обалденная, Чингисхан, Леша Ковалев и я записались на прием к секретарю обкома, на пятницу. Плужника помните? Директор Дворца культуры комбината. Мужик серьезный, я его сто лет знаю, вместе в самодеятельности начинали. Говорит, есть мнение в нашу пользу. Тот, кто роет вам яму, сам в нее попадет. А я подтолкну обеими руками, пока трезв.

Боевитость его Малышеву понравилась, хотя Астахов говорил неосторожно, волновал главрежа, и Малышев постарался переключить разговор, спросил Астахова, как здоровье его матери.

— Здоровье отличное, спасибо, доктор. Только вот помирать собралась. Дождалась, говорит, когда сын бросил наконец-то пить, можно и на тот свет спокойно…

После обеда пришла Алла Павловна с профессором Сиротининым, они помаячили в дверях, то она его пропускала вперед, то он ее, рыцарское начало победило субординацию. Малышев тоже не подкачал, поднялся сквозь шум в ушах, но она шагнула к нему с неожиданной резвостью, обеими руками взяла его за плечи и уложила обратно.

— С удовольствием полежал бы с недельку, — начал Сиротинин, подвигая стул к койке Малышева и усаживаясь поближе к нему. Он в сером костюме, в белой сорочке, в черном галстуке, моложавится, да оно и понятно, жена у него лет на двадцать, если не больше, моложе его. — Я совершенно не исключал, что попаду к вам на стол, Сергей Иванович, но совершенно не собирался консультировать вас, как пациента. — Он взял у Аллы Павловны тонометр, фонендоскоп, измерил давление, не стал скрывать: — Сто восемьдесят на сто двадцать пять.

— Опять вы о делах! — сказала Алла Павловна недовольно. — Я не разрешу вам свидания, Сергей Иванович.

Значит, утром давление у него было поменьше.

— Устали, Сергей Иванович, переутомились, а отдыхать некогда, я угадал? — благодушно предположил Сиротинин.

— Пожалуй, нет, не угадали. Я и работаю и отдыхаю, как мне хочется.

— А может быть, вам только так кажется?

— От работы мне всегда хорошо. — Он повторялся перед Аллой Павловной, от этого ему неприятно, полегче надо, поменьше о своем трудовом героизме.

— Вам хорошо, а вашим сосудам, вашему сердцу? Вы спокойны, как будто, а они резонируют, равновесия жаждут, а его нет, баланс отрицательный, нежелательные эмоции, которые вы, как человек решительный, одним махом сбрасываете со счета. Сосуды реагируют молча, с ними особенно не поспоришь, Сергей Иванович. Вам хочется сейчас сказать, что попали вы сюда по ошибке, я угадал?

— Вы правы, не хочу болеть, не смирюсь.

— И не надо! И преотлично! Только не так бурно, Сергей Иванович, не так агрессивно. Мы с вами знаем, что никто из смертных не застрахован от перегрузок, от стрессов, от переутомления. Никто и ничто. Даже металл, бездушный конгломерат молекул, атомов, и тот, как известно, утомляется. Металл! А человек — живое и трепетное. Самое большее, что от нас с вами требуется в повседневной жизни — помнить о возможности переутомления.

— Есть люди, которые без конца говорят, что они больны-больны. Сдаются заранее.

— Но есть люди, которые думают, что они здоровы-здоровы, берутся за дело не по силам, и тут крайности сходятся, они тоже сдаются, не умышленно, а под давлением. Говорят, у мушкетеров не было ни инфарктов, ни кризов, и вы догадываетесь, почему. Чуть что не по нему, сразу дуэль, разрядка. Негодования, злости, ярости они не копили, не держали в себе эти факторы риска, а вот мы…

— Принцип мушкетеров я соблюдаю, — упрямо сказал Малышев.

— Ой ли! — усомнился Сиротинин. — В наших условиях это не всегда возможно, да-алеко не всегда!

— Бывают, конечно, ситуации, но не такие же, чтобы здорового мужика уложить с кризом.

— Капля долбит камень, Сергей Иванович. Капля, мелочь. Наша задача, ваша прежде всего, каплю сию обнаружить и источник ее уничтожить, ни дна ему, ни покрышки, чтобы мелочи перестали долбить. У вас есть дети?