5

С утра, еще до обхода Аллы Павловны, пришел Юра Григоренко, принес палку копченой колбасы, тяжелую, хоть в городки играй, килограмма на три, будто Малышеву лежать здесь месяц. Достать такую палку дело престижное, случай представился, вот Юра и постарался, пусть его шеф оценит. Малышев посмотрел на его брюки — в областную больницу, поскольку здесь он всего лишь посетитель, Юра позволил себе явиться в джинсах.

— Как там Лева Ким?

Лева дал реакцию, чего и следовало ожидать, настроился парень на операцию, а тут снова отсрочка, пригласили пульмонолога, начали курс цепарина. И это добавило Малышеву досады — впервые в жизни откладывается операция по его вине.

— Займите его чем-нибудь, Юра, стенгазету, что ли, пусть нарисует. Ко Дню медика. — Вспомнил, что День медика уже прошел, опять реле времени не сработало, но поправляться не стал, и Юра промолчал деликатно. — Или санбюллетень какой-нибудь… Я через пару дней выйду.

Юра обещал все сделать, просил Малышева не беспокоиться и не спешить с выпиской «пока все не будет о’кэй».

С Юрой Малышеву всегда интересно и на работе, и в свободную, не столь уж частую минуту, хотя они разные, во многом противоположные, тем более занятно Малышеву общение с ним. Юра даже в пустяках интересен, своеобразен. «Зачем тебе, Юра, врачу, взрослому мужчине, непременно джинсы?» Вопрос для Юры нелепый, все равно что, сколько будет дважды два, но приходится думать из уважения к шефу и что-то придумывать на ходу. Без джинсов Юра чувствует себя ущербным, неполноценным, появиться ему на улице в обычных брюках — все равно что без штанов выйти. «А главное, Сергей Иванович, в джинсах удобно!» Сущее вранье, в трико гораздо удобнее и сидеть, и приседать, и бегать, несравнимо удобнее. Если бы ему сказали, что джинсы приняты в наказание телу, аскетизма ради, он бы еще согласился. Попробуйте-ка их надеть не по-пенсионерски, не на два размера больше, а как принято у пижонов, на два размера меньше, напяльте на свои чресла, застегните и присядьте. И если не почувствуете, как вам жмет в коленках, в бедрах, в поясе и особливо в промежности, значит, вы терпеливец великий и операцию при случае вынесете без наркоза. Меняются времена и представления тоже. Когда-то прищемить мошонку дверью было махновским наказанием, а теперь прищемить то же самое джинсами — удовольствие. Красиво и престижно. Одним словом, удобство как первооснову джинсов Малышев не принимает, и тогда Юра говорит: «Полноценность — это когда на тебе редкая вещь, непременно фирменная, а значит и дорогая». Другое дело. Те же ориентиры, что и у Катерины, хотя Юра на десять лет старше. Объяснить трудно, считает Юра, это на уровне подсознания, тут надо проникнуться. А Малышеву не дано. Упрямо и сосредоточенно пытался он проникнуться восхищением к Пикассо, что для интеллигента обязательно как насморк при гриппе, — не получилось, хотя весь мир его превозносит, газеты столетие отмечают. Не дано, и хорошо, что нашим художникам подражать ему не резон. «Тут другое, — считает Юра, — тут эпигонство сразу будет заметно. Репину можно подражать сколько угодно и сойдет, особенно для профана. Чем выразительнее прием, тем виднее подражание. Если мы с вами начнем оперировать, стоя задом к больному, мы создадим новую школу».

Юра жил неспокойной, дерганой, какой-то придуманной, на взгляд Малышева, жизнью, с неожиданными своими оценками и ориентирами, много читал, но упаси боже, не деревенскую прозу и не военную, а все фантастику, «Знание — сила», «Науку и жизнь», знал английский и Малышева заразил изучать, любил поговорить о масштабах и нормах, которые меняются день ото дня, все дальше устремляемся в космос, в галактику, жаждем поймать сигналы иных планет, строим все грандиознее, живем все напряженнее, и все эти ускорения и усиления неостановимы, как рок, отсюда рациональное мышление, поиск выгоды, рассчитанные действия, в итоге притупление чувств, но ты человек, живое существо, тебе хочется остроты ощущений, значит, сила возбудителей тоже должна возрастать, и ассортимент меняться. Нам некогда размышлять и грезить, все предопределено, задано ритмом каждого дня — с утра до ночи дел под завязку. Не успеешь решить свои служебные, лечебные, производственные задачи, как тут же наваливаются задачи общественные — собрания, семинары, политинформация, ДНД, субботники, на картошку, на сенокос, и все это неизбежно вызывает у биологической особи огрубление чувств в порядке самозащиты.

Юра Григоренко неплохой хирург, отлично знает анатомию, освоил технику, навыки, ловкости его пальцев можно и позавидовать, и при всем при том он последовательно, открыто и как будто даже старательно избегает дополнительных забот и тягот, а ситуации в больничной работе далеко неоднозначные, регламенту не поддаются. Если Юре приходится дежурить за другого врача, жди непременно скандала. Почему, спрашивается, Юра, что — несознательный? Да нет, беда как раз в том, что он сознательно, мотивированно не хочет потакать беспорядку, идти на ненужные по его мнению жертвы. Ему ставишь вопрос ребром: а если больной умрет? И тут Юра, сознавая кощунственность своего ответа, тем не менее говорит, что есть нечто поважнее жизни отдельной человеческой особи. Здоровье общества, например, важнее здоровья индивида. — «Но ведь это слагаемое». Слагаемое — это порядок во всех звеньях. На случай замены должен быть предусмотрен горздравом, минздравом подстраховочный дежурный с двойной оплатой, либо с продленным отпуском, либо с какой-то еще компенсацией, — во имя порядка. Юра не намерен выкладываться сверх своих сил, как это делает, к примеру, Малышев. «И вам не советую, Сергей Иванович, времена неурядиц тех самых — временных, прошли». — «Нет, Юра, как видишь, не прошли». — «И не пройдут, если мы им потакать будем! Затем я должен потворствовать разгильдяям, которые все свои прорехи в работе затыкают нашим энтузиазмом? Ведь социализм — плановое хозяйство, откуда же выскакивают внеплановые перегрузки и притом систематически? Есть у нас наука управлять или нет ее? Говорим, что есть, а на деле? Нахрап, накачка, штурмовщина, неразбериха. Врачам на сенокос, академикам на картошку. И наш энтузиазм — это потворство бесхозяйственности и безответственности. Самоотверженность всегда была нравственна, всегда положительна, но нередко она становится ярким показателем плохой организации. И чем больше людям приходится проявлять самоотверженности — на комбинате, в институте, в больнице, — тем неотложнее надо менять руководство комбината, института, больницы, иначе компрометируются наши принципы. Таков Юра Григоренко, философ доморощенный и социолог, проще сказать — читатель, потребитель информации, ибо все это он не выдумал, а прочитал и сопоставил.

— Как там наши, все живы-здоровы?

— Валя Мышкина ушла в отпуск, Клара, как вы знаете, сдает экзамены. — И, зная, что Малышеву понравится, добавил: — Вчера забегала в отделение, говорит, скучаю. Все вам передают привет и наилучшие пожелания.

— Есть у тебя листок бумаги и авторучка?

Юра щелк-щелк, открыл свой дипломат, достал листок, щелкнул авторучкой, удобно положил дипломат перед Малышевым, соорудил ему стол. Малышев написал коротенькую записку.

— Пожалуйста, Юра, отнеси ее сам Кучерову, проректору мединститута. Скажи хорошие слова о Кларе. Если не застанешь его в институте, узнай адрес, скажи, по просьбе Малышева, и поезжай к нему домой, выбери время.

— Будет сделано. — Юра положил листок в дипломат и снова с удовольствием щелк-щелк. — Между прочим, Сергей Иванович, персонал вверенного вам отделения советует вам меньше думать о делах и целиком сосредоточиться на своем здоровье. Просили взять от вас клятвенное обещание.

— Обещаю. Стены обязывают и койка. — Ему захотелось сказать что-то приятное Юре, в его духе приятное, и он поинтересовался, что за часы у Юры, почему с тремя заводными головками вместо одной?

— Заводной ни одной, — в рифму сказал Юра, — они заводятся сами по себе, от качания руки. Вот эта кнопка переводит дни недели, вот эта — дату и стрелки, а вот эта — секундомер. — Он легко отщелкнул браслет, снял часы и уронил их, да не просто уронил, а показательно брякнул об пол, тут же поднял их и поднес к глазам Малышева — часы продолжали идти, секундная стрелка прыгала с деления на деление. — А другие сразу бы рассыпались, и я ползал бы сейчас под койкой, собирал шестеренки, — уверенно сказал Юра, затем взял спички, чиркнул и приставил горящую головку к часовому стеклу, после чего опять сунул Малышеву под нос, торжествующе возвестив: — Никакого следа! А на других была бы красивая паутина и помутнение в виде бельма на глазу.