Джеймс обещал прийти в следующие выходные.

Все, абсолютно все фразы, произнесенные им в то утро, Райнхолд за эту неделю повторял про себя столько раз, что в конце концов они стали казаться ему чем-то ненастоящим, чем-то, что никак не могло произойти в действительности. Ни на стройке, ни дома он не мог сосредоточиться ни на чем, кроме этих фраз, пока для него не сделалось окончательно очевидным, насколько же мучительно он ждет наступающего уикенда. И сразу же вместе с этим пониманием пришел всепоглощающий ужас, настигающий его повсюду, словно размеренное тиканье наручных часов.

Ведь так – не бывает. Так просто не может быть.

Он же псих, он получает удовольствие, причиняя людям боль, у него встает, когда перед ним корчатся в судорогах и харкают кровью... ты же помнишь, все помнишь, Райнхолд. То, что произошло, не может повториться дважды, не способно длиться дольше, чем один пьяный сумасшедший вечер.

Джеймсу нужна кукла для траха, он и освободил тебя, чтобы можно было развлекаться с тобой без риска для карьеры, вдали от посторонних глаз...

Конечно, теперь он придет опять. И все, абсолютно все вернется на круги своя. Побои, издевательства, бесконечное унижение. Все будет так, как было в колледже, только вот на сей раз для Раена в него превратится его собственная квартира. И из нее ему уже по-настоящему некуда будет бежать.

Райнхолд повторял это про себя, и сердце колотилось как бешеное, без устали отсчитывая оставшиеся до следующей встречи часы и минуты, и во рту ощущался противный горьковатый привкус паники. Откуда-то Раен совершенно точно знал, что он не выдержит этого. Он просто больше не сможет. Ему каким-то образом удалось пройти через это в тюрьме, но сейчас он больше не сможет.

Но, милостивый Боже, что же ему еще остается делать, кроме как сидеть здесь и покорно ждать того, что неизбежно произойдет?!

Звонок в дверь раздался ровно без четверти шесть.

И почти сразу же Райнхолд понял, что предчувствие его не обмануло.

...Это оказалась плетка – та самая, тяжелая, с заостренными концами.

Джеймс достал ее из сумки и небрежно бросил на пыльную пластиковую полку под зеркалом. Поймал взгляд Райнхолда, полный смятения, и ухмыльнулся:

Помнишь ее, мой хороший? – первые произнесенные им слова, вместо приветствия. И глаз почти не разглядеть в полумраке крошечной прихожей, лишь наполовину освещенной мутным светом из открытой двери в комнату, – только темный силуэт да лицо, наполовину скрытое тенью.

...так бывает, когда босые ноги опускаются на раскаленный песок – мгновенная боль ожога, скривившая рот судорога и неумолимая необходимость шагать вперед, чтобы не упасть и не обжечься еще сильней.

Хотел бы я забыть, – опустив глаза, хрипло ответил Раен. И невольно отступил, насколько позволяло тесное пространство прихожей, прижался спиной к обшарпанной кухонной двери в поисках опоры. Как здорово было бы обратить все происходящее здесь в странную шутку, сделать вид, что темное удушливое прошлое не имеет больше никакой власти в этой квартире. Но прошлое не умело шутить. И Райнхолд знал, что Джеймс может отчетливо прочесть это сейчас по его лицу.

Ждал меня? – Райнхолд поднял глаза от исцарапанного темного пола, к которому все это время был прикован его взгляд. Как и в прошлый раз, он почти удивился, что на Джеймсе нет сейчас тюремной формы – обычные джинсы, слегка потертые на коленях, черный шерстяной свитер, за треугольничком полурасстегнутой молнии которого проглядывает смуглая безволосая грудь. Раен избегал взгляда глубоких карих глаз, как будто, глядя на эту обычную, не- форменную одежду Джеймса, он мог еще сохранить для себя какой-то шанс не быть поглощенным прошлым окончательно, не быть затянутым в эту вязкую трясину из дурностного страха и неумения защитить себя хоть немного, от которой подкашивались ноги и холодело в животе.

Разувшись, Джеймс шагнул к нему; ладонь легонько сжала сзади шею, пальцы другой скользнули за отворот красной вельветовой рубашки, потом пробежались вниз по рукаву, вытягивая край рубашки из-под резинки черных треников.

Ждал ведь... – шепнул Джеймс. Это было утверждением, а не вопросом. Уверенные, обезоруживающие прикосновения лишали всякого желания двигаться, заставляя тело робко и безнадежно ожидать чего-то... Чего-то невозможного.

Чего-то желанного. Но взгляд Райнхолда все еще был прикован к девяти колючим кожаным хвостам около зеркала, и от безотчетного страха, нахлынувшего несколькими секундами позже, какого-то рыхлого и скользкого, словно раскаленный чернозем, взмокли ладони и резко закололо под языком; колени ослабли, грозя подогнуться. Он не управлял больше своим телом; паника расползлась мелкой дрожью по загривку, накрытому ладонью Джеймса, сжала

горло, заставив шумно и судорожно сглотнуть. Колючее, выворачивающее наизнанку ощущение опасности резко сдавило нутро, жестким наждаком прошлось по сердцу, вызывая острую боль, так, что Раену показалось: еще чуть- чуть, и он просто отключится, как это случилось в том кафе в день освобождения. Он готов был просить, умолять не заставлять его возвращаться туда, где все началось – оннесможетэтогоснованесможетнет – но язык словно бы отнялся, и слова рассыпались гнилой трухой мыслей – пожалуйстапожалуйстанет – не успевая обратиться во фразы. Что-то вроде судороги пережало грудь, так, что сделалось больно дышать.

Наверное, вот так и сходят с ума, судорожно вертелось в сознании, и что делать, что делать, что же теперь делать...

Сперва Джеймс искренне готов был оттягивать самое главное столь долго, сколь он только сможет выдержать. Он готов был даже просто посидеть сначала в той убогой маленькой кухне и понаблюдать за Райнхолдом, угадывая по его глазам, о чем он думает сейчас. Расспросить его о том, что он делал всю эту неделю. И снова почувствовать тот же самый кайф, как когда-то, когда троица ублюдочных заключенных посмела начать играть на его поле. Джеймс ведь знал толк в побоях и отлично понял тогда, что Райнхолда избивали долго, никуда не торопясь, растягивая удовольствие...

...несколько поблескивающих створок-решеток на пути, каждая из которых захлопывается за спиной с протяжным шипящим вздохом, провожающим Джеймса в отдельный, его собственный мир. Мир, где у него есть право на все...

И где он пользовался этим правом так, как считал нужным.

Тем козлам, посмевшим хозяйничать в его мире, досталось по заслугам. Джеймсу нравилось время от времени вспоминать об этом. Это были жаркие, возбуждающие воспоминания. Мало что может сравниться с тем наслаждением, которое испытываешь, наблюдая, как мразь заходится криком под твоими ударами, корчится от боли, захлебываясь грязью и кровавой юшкой.

Наслаждением от осознания того, что у этого бесформенного, подвывающего тела, извивающегося у твоих ног, нет больше ни прав, ни возможности сопротивляться тому, что еще ты захочешь с ним сотворить. Ни травка, ни алкоголь не способны до такой степени насытить кровь адреналином.

И ничто, кроме чужой беспомощности, не окунет с головой в такое сладкое безумие.

Но вот потом, дни и недели спустя...

Джеймсу казалось, что он на всю жизнь запомнит, как звучит похоть, неожиданно перебившая в задыхающихся стонах Раена боль. Это было противоестественно. Так не должно было быть. У него ведь даже синяки после той драки еще не совсем зажили тогда в январе – на животе, на ребрах, на спине. Бред, от этого никто никогда не заводится, от этого невозможно завестись!

...и как безудержно, почти мучительно, отреагировало на это его собственное тело. Странный, непривычно сильный отклик на происходящее, прокалывающей внутренности невидимыми раскаленными иглами, – до боли в напряженном члене, до дрожи в руках, – вызвал у Джеймса даже что-то вроде легкой растерянности наутро. Растерянности и почти страха помимо воли впасть в зависимость от этих встреч, от этих удушливо-сладостных, как сон после суточного бодрствования, ощущений и желаний. И были мучительные попытки прекратить или хотя бы переждать это наваждение в одиночестве, оборачивающемся еще более сумасшедшей жаждой пережить испытанное вновь