Если бы кто-нибудь сейчас взглянул на них со стороны, он бы ни за что не догадался, как эти двое мужчин когда-то познакомились. Все пространство крошечной – вдвоем едва разминешься – кухоньки Райнхолда было залито мягким, как нежный бархат, приглушенным абажуром электрическим светом цвета меда, а за окном, исколотая ледышками звезд, притаилась многоликая нью- йоркская ночь. На столе стояла принесенная Джеймсом бутылка коньяка – настоящего курвуазье двенадцатилетней выдержки. Он обошелся ему почти в сорок баксов, однако Джеймс терпеть не мог некачественного алкоголя.

Кухонька была тесной и убогой, как и во всех подобных домах, где когда-либо приходилось бывать Джеймсу: полукруглый, прилепившийся к стене под раздвижным квадратным окошком столик с серой пластмассовой столешницей, в царапины на которой прочно въелась грязь, мойка с электрической плитой в углу да два низеньких кухонных шкафчика вдоль стены. Рен сидел напротив Джеймса на скрипучем стуле, втиснутом между плитой и столом, сидел в неестественно напряженной позе, словно бы ему сейчас было тяжело пошевелить головой.

Не думал, что... Что придется когда-нибудь еще увидеть тебя... ну, без формы, – по лицу Райнхолда пробежало еле заметное облачко, и он тут же опустил взгляд.

Джеймс хмыкнул и плеснул коньяка в две дешевые кофейные чашки. В жилище Райнхолда не нашлось никакой более подходящей посуды. И вообще внутри квартира оказалась почти такой же, какой Джеймс ее себе представлял. Он миллион раз видел в небогатых домах такие вот старенькие невнятно-светлые обои, потертый прикосновениями многих ног линолеум цвета жженого сахара на полу, наверняка оставшийся в квартире еще от прежних ее хозяев, миллион раз заходил в точно такие же крохотные прихожие, где места хватает только на

вешалку в углу да на полку для обуви. Даже удивительно, как когда-то в подобной живопырке могла умещаться целая семья.

Почему твой отчим поселил вас в этой дыре? – спросил Джеймс, вряд ли осознавая, что продолжает разговор, прервавшийся месяц назад. – У него что, не было в Нью-Йорке жилья?

У него была... общая собственность с родителями, – Райнхолд запнулся, потом залпом осушил чашку. Коньяк был необыкновенно мягким – ему никогда не приходилось пить подобного. Он не драл горло, только теплым, не-злым огнем согревал глотку, желудок и еще что-то под сердцем. – Они считали мать неподходящей парой... еврейская семья, они сами бежали из Германии в двадцатые годы, а сын выбрал жену из гоев, да еще немку, и с ребенком... Мама верила, что мы переедем куда-нибудь... потом.

Первоначальное чувство болезненной тревоги медленно отступало. Когда Райнхолд увидел Джеймса на пороге, в первый момент сердце пронзило острое, как бритва, ощущение неожиданного ужаса и неверия. Больше всего на свете хотелось зажмуриться, а потом – открыть глаза и проснуться.

Но Раен слишком хорошо помнил, что жмуриться запрещено. Даже когда чужой взгляд прошивает насквозь – Райнхолд отлично знал, чувствовал, помнил, ЧТО должно последовать за таким взглядом – но почему-то не последовало. И были обрывки мыслей. Про то, что, конечно же, ничего не кончилось. Ничего не могло кончиться.

Но ошпаренный разум отчего-то не допускал даже тени сомнения в том, что дверь нужно открыть.

Расскажи мне, как ты устроился...

Да... ну... ничего. Нашел работу на стройке... через агентство...

И где ты работаешь? – казалось, что из голоса Джеймса на некоторое время пропали привычно опасные, шероховатые интонации. От этого, а может быть, от дорогого коньяка стало легче, как будто бы тяжелый груз сняли с души. Наверняка Раену полагалось бы сейчас бояться, опять ненавидеть или испытывать какие-то похожие на это чувства – он ведь знал, на что способен этот человек, и он кожей чувствовал его желания. Но прежних ощущений почему-то не появлялось. Было лишь мягкое, расслабляющее доверчивое ожидание, и было еще что-то, чему Райнхолд не мог пока найти названия. Словно ночью в лесу, когда, отчаявшись найти дорогу, вдруг выходишь к чьему-то костру, и опаска постепенно сменяется радостью оттого, что...

Работаю на стройке какого-то отеля... на Двадцать Третьей улице... – Раен смотрел в стену, вертя в руках полупустую чашку. Пить не чокаясь – как за мертвых, подсказало ему чуть опьяневшее сознание. Интересно, кого я похоронил

сегодня, спросил он себя. Или, может быть, еще не успел похоронить?... Теплый желтоватый полумрак тесной кухоньки не знал ответа.

Тебе нужны деньги? – спросил вдруг Джеймс. Как в каком-то спектакле, как будто они знали друг друга очень давно, с самого детства, а теперь встретились после долгой разлуки, а может быть, ссоры.

Какой-то бред...

Деньги? Нет, что ты... нет. Не нужны. Ты уже достаточно... помог, – Рен сглотнул. – Это ведь ты сделал так, чтобы меня освободили? Зачем?

Джеймс прищурился.

Тебе не кажется, Раен, что ты задаешь чересчур много вопросов?...

Мысли сбивчиво заскользили по самому дну души – там, где их не мог достать этот пронзительный, гипнотизирующий взгляд, колючками чертополоха застревающий где-то меж ключиц и царапающий все ниже, у пупка, в промежности. Он что, хочет начать все с начала – с порога – почему – почему тогда сразу не... Сомнение растворилось под кожей, лишив на несколько секунд способности двигаться, вытаскивая из глубин памяти привычные и вместе с тем успевшие уже позабыться чувства.

Прости... – медленно проговорил Райнхолд. – Я не... я не знаю.

Нет, Джеймс не зря сделал, что приехал сюда. Раен кажется чуть-чуть иным, но на самом деле он все такой же, как прежде.

И это хорошо, что он сейчас здесь. Рядом с ним.

А ведь он, пожалуй, красивый, подумал вдруг Джеймс. Тогда, в тюрьме, он, наверное, тоже был красив, но совсем не так, как теперь. Да и как-то не приходило подобное в голову. Хотелось просто оттенить эту красоту слезами, кровавыми отметинами, почувствовать свою полную и безграничную власть над ней. Раен никогда не был более красив, чем в моменты, когда тонкая струйка красного стекала по подбородку, и лоб покрывался каплями мучительного пота, и линию рта сводила судорога – но сейчас...

А как ты меня нашел? – шевельнулись губы Райнхолда.

Мягкие тени ложились на его лицо, опутывая словно паутиной. Темно-серые глаза с черной каемкой по краю смотрели вопросительно и открыто. Тени от электрического света путались в растрепанных смолисто-черных волосах. И сильные напряженные руки со сцепленными пальцами лежали на столе, будто бы придавленные невидимым грузом.

А ведь у Раена, наверное, могли бы быть мягкие губы... совсем как у... Да какого хрена?!

Уже ночь, Раен, – хрипло произнес Джеймс. – Похоже, мне придется остаться ночевать у тебя. – Надеюсь, ты не будешь против?

Останься... – ответил Рен. – Знаешь, это од-диночество... ну... иногда так хреново... – Райнхолд продолжал смотреть в стол, изучая мелкие хлебные крошки на мутно-сером пластике. Он сам не понял, зачем ему понадобилось произносить эту фразу-признание. Темной липкой вуалью повисло секундное молчание. – Ну что ж, надо мне тогда пойти пос... постелить тебе...

Рен поднялся – немного порывисто, как это обычно бывает с людьми после выпитого алкоголя. Постелить. А где, интересно? Разве что на диване в комнате... Мысли текли вяло и неспешно, осыпались в никуда прозрачными градинками, полностью примирившись с реальностью этой странной, гротескной ситуации.

Раен отчего-то больше не ощущал никакого беспокойства или опасности. Наверное, поэтому, уже стоя в дверях, он даже не вздрогнул, когда почувствовал руку Джеймса на своем плече.

Медленно-медленно, словно во сне, Райнхолд обернулся – и тут Джеймс прижал его всем телом к стене, придерживая за руки. Это произошло молча и было для Райнхолда совершенно неожиданным. Он отчаянно попытался отвернуться, вынырнуть из-под его рук – и тут же чуть не закричал в голос от хлесткого удара по щеке. Слезы брызнули из глаз, и воспитанная за многие месяцы память тела заставила беспомощно вжаться в стену, потому что безжалостная жесткая ладонь уже была занесена для следующего удара.