А много у тебя уже там было таких... кто понравился? – запинаясь, спросил Райнхолд. И секундой позже проклял себя за этот вопрос.
Он внезапно ощутил что-то вроде паники, как если бы он заплыл слишком далеко в открытое море и теперь больше не видит берега, а сил, чтобы плыть еще куда- то, осталось совсем немного. Ему резко и неудержимо захотелось перевести разговор на другую тему или вовсе прекратить, или отмотать ленту времени назад, чтобы задушить собственный несколькими минутами ранее слетевший с губ вопрос. Воздух вокруг, казалось, задрожал от невидимого напряжения.
Да бывало иногда... надо же было в этом гадюшнике хоть чем-то... как-то развлекаться. Но их обычно не хватало надолго... Знаешь, когда есть свои люди в тюремном госпитале, можно ведь отправить туда кого угодно с любым диагнозом. Астма там, сердечная недостаточность... никто и не станет проверять... – Алкоголь исподволь менял его интонации, превращая их в чуть иные, так хорошо знакомые Раену, но уже почти забытые им. Отзывающиеся еле заметной мерзлой противной дрожью глубоко в животе. – Один был... так он все-таки отбросил
копыта. У него открылось внутреннее кровотечение... оторвался какой-то там тромб... Так мне объяснили. Слабак, – Джеймс затянулся. – Мы с ним и трех раз не увиделись. Правда, знаешь, он был забавный и слегка не в себе... Такой, с приветом. У него был просто панический страх перед всем, что режется...
Райнхолда передернуло. Он слушал и слушал, и вызванная алкогольным дурманом умиротворенность все больше уступала место черному ужасу. Джеймс говорил спокойно, иногда, судя по голосу, едва заметно улыбаясь. Рен осмелился поднять взгляд, но не увидел в лице Джеймса ничего, кроме ленивой мечтательности; глаза его маслянисто блестели. Очевидно было, что воспоминания доставляют Локквуду явное удовольствие, как архитектору – воспоминания о красиво и со вкусом проделанной работе.
Господи Иисусе... Что же я здесь делаю, здесь, рядом с ним, мигнуло в мыслях запоздалым сигналом тревоги.
Ты смог бы убить ради удовольствия... – выговорил Раен без вопросительной интонации. Он же знал, помнил, что Джеймс мог. Мог и убивал.
Иногда – прямо на глазах у Райнхолда.
А Райнхолд все еще пытается убедить себя, что ни о чем теперь не помнит... чертов идиот.
А разве это так уж неестественно, а, Раен? Вот дети, к примеру, почти всегда убивают или мучают кого-то ради удовольствия, разве нет? А ведь принято считать, что они – невиннейшие создания на Земле... – задумчиво отозвался Джеймс. – Каждому рано или поздно приходится принять решение... Либо ты, либо тебя. Знаешь, ведь в человеческом мире все почти так же, как у животных. Только слабые люди еще постоянно придумывают себе какие-то правила. Смертную казнь никогда не узаконили бы слабые, Раен. Они могли бы попытаться ее запретить. Ну так... понимаешь, им же надо как-то оправдывать перед другими собственную слабость...
Меня бы ты, наверное... наверное, тоже убил, ляг карта немного по-другому, – медленно проговорил Райнхолд. Сигаретный дым, еще недавно такой мягкий и успокаивающий, внезапно продрал глотку как наждачная бумага; он почувствовал, как встали дыбом крошечные волоски на загривке.
Страшно было оттого, что Джеймс верил во все, что говорил. В голосе его не слышалось никаких сомнений, сожалений или попыток оправдать самого себя – лишь циничная и твердая уверенность в собственной правоте.
Эта просто его правда, понял вдруг Раен. Та, которой он научился в жизни, и та, которая ни во что не ставила жизнь других.
Так не убил же... – не возражение – просто очередная констатация факта, такая жесткая, что пересохло в горле. Затаенный блеск темного янтаря глаз да легкая насмешка в голосе.
Выходит, я везунчик, – неподвижный взгляд Райнхолда был устремлен куда-то в пространство.
Джеймс наклонил голову и внимательно поглядел на Раена сверху вниз, прищурившись. Потом слегка нагнулся, не выпуская из пальцев сигареты, и медленно сомкнул ладони у него на горле.
Райнхолд не пытался освободиться. Он знал, что так он лишь спровоцирует Джеймса на продолжение, а это неожиданно стало казаться слишком опасным. Поэтому Раен оставался без движения, лишь отчетливая дрожь задавленной паники пробежала по спине, когда большой палец Джеймса на мгновение сдавил артерию и тут же снова ее отпустил, прежде чем Локквуд убрал руки и поднес сигарету ко рту для следующей затяжки.
Раену сделалось жутко.
Он внезапно во всех подробностях вспомнил много раз слышанную за решеткой историю про парнишку по имени Боб, который когда-то, задолго до того, как Райнхолд попал в колледж, писал статьи в местные газеты, пытаясь защитить права заключенных. Как-то вечером к нему в камеру зашли четверо охранников и... Раен не знал, как выглядел этот Боб, но он отчетливо представлял себе все, что именно произошло с ним тогда. То, как он вскрикивал, пытаясь закрыться руками, а по лицу текла кровь, и заплывшими глазами он не мог уже разглядеть ничего из того, что происходит вокруг. И то, как его били ногами, навалившись всей кучей, целясь в самые уязвимые места – сначала живого человека, а потом бесчувственное тело, не могущее более сопротивляться своим палачам...
Этот Боб месяц пролежал в коме с переломанными ребрами и разрывами кишечника, и в конце концов умер от заражения крови. Про него потом писали, что он прятал оружие и напал на офицера, но дело каким-то образом все же вылезло на поверхность; его семья подала в суд на охрану и начальника тюрьмы. Суд признал, что парень был убит, но, конечно же, не смог найти достаточных доказательств, чтобы определить, кто именно это сделал – решение это, скорее всего, было оплачено задолго до начала судебного разбирательства. Тогдашнего начальника тюрьмы вскоре повысили до главы департамента исправительных заведений – шерифа штата. А офицеров, конечно же, оправдали.
Поговаривали, что был среди них и Джеймс Локквуд.
Это ему еще Вилли Тейлор рассказывал, ежась от вечного озноба, появившегося у него после карцера, время от времени прерываясь, чтобы откашляться и вытереть губы рукавом, на котором потом появлялись красные пятна.
Вилли Тейлор...
Чего же ты ждешь, а, Райнхолд? Чтобы его фантазии в один прекрасный день зашли слишком далеко? Он же ненормальный... он же убьет тебя, придурок! Убьет, как убил Тейлора. Убьет, как убивал кого-то до тебя. Рано или поздно, завтра или уже сегодня он наиграется с тобой в эти странные кошки-мышки, в которые вы играли до сих пор, ты ему надоешь и он просто прикончит тебя. От скуки и ради удовольствия. Да, именно так все и будет. Так и случится, ты ведь сам чувствуешь это и боишься этого всякий раз, когда находишься рядом с ним, и ты же действительно ничего, совсем ничего не знаешь о нем...
Исчезнуть, исчезнуть, пока не поздно, лихорадочно билось в сознании. Сбежать, пропасть с глаз долой, теперь ведь можно – на свободе... продать квартиру и купить на другом конце города, работу сменить... не найдет...
Райнхолд тяжело сглотнул, не двигаясь с места.
Он уже знал, что не сделает ничего. И не потому, что это было бы бесполезно. Просто потому что он не осмелится.
Не заставит себя.
Ему ведь нравилось все это, вот в чем штука. Сейчас, на свободе, это ощущалось гораздо отчетливее, нежели прежде. Ему нравилось, когда жесткий ремень удавкой стягивался вокруг шеи, и перед глазами начинало медленно темнеть от недостатка кислорода – в миг когда рот Джеймса накрывал его собственный.
Глядя ему в глаза, произнося какие-то слова в ответ на его фразы, Раен ощущал себя почти что загипнотизированным этим внимательным взглядом и лишь иногда смутно удивлялся отсутствию всякого желания сопротивляться гипнозу. Оно сменилось каким-то нелепым, безумным стремлением испытать на прочность – то ли себя, то ли сценарий этой их очередной жуткой порнографической постановки. Раен больше не принадлежал себе, когда боль от ударов всего на мгновение становилась запредельной, и когда он выкрикивал на последнем надрыве соленое мучительное «не могу»; когда потом наступала короткая передышка, и он терял себя в чужом дыхании, и в прикосновениях горячих рук и языка, вынуждающих выдыхать слова благодарности – губами в жаркие полуоткрытые губы. И когда слышал немного погодя срывающийся шепот у самого уха: Мы еще не закончили, Раен... И когда потом все мыслимые грани и страхи распадались на тысячу колючих осколков, полностью выжигая в нем инстинкт самосохраненения, заменяя его противоестественной свободой и абсолютной вседозволенностью; когда оставалось лишь идти по пути, на который руки Джеймса направят его на этот раз. И Райнхолд никогда не чувствовал большего кайфа, чем поняв, что способен идти по этому пути дальше, и еще дальше, и еще... И тогда волны возбуждения зарождались где-то там, в подсознании, вырываясь в тело ядовитыми трепещущими спазмами. Райнхолда сводило с ума нахождение на самом краю пропасти, которым он не мог управлять, и его со страшной силой тянуло в эту пропасть, тянуло к Джеймсу – тянуло, словно магнитом. Он еще не вполне отдавал себе в этом отчет, но в глубине души он знал: все это сделалось для него наркотиком и держало крепче всяких наручников.