Оцепление, стоявшее вокруг столбов, уже с трудом сдерживало натиск народного любопытства и нетерпения, гадая, куда же подевались осужденные.

 В это самое время рыжеволосую фьеррину в изрядно потасканном платье общими усилиями заковывали в кандалы. Дама дюже сопротивлялась, но восемь доблестных стражников, навалившихся скопом по начальственному приказу, все же скрутили коварную злодейку. Эрден же, наблюдавший эту картину (он был следующий на очереди по примерке тюремных браслетов), лишь покачал головой. А потом подошел и сам протянул запястья.

 Тюремщики, готовившиеся и этот Измаил брать штурмом, были потрясены не меньше, чем Илас, давший бой поработителям. После, когда мужчин выводили из здания, дознаватель на презрительное фьеррино «предатель» ответил лаконично:

 – Если тебя начали насиловать, расслабься и получай удовольствие. Процесс так и так логически завершится, хочешь ты того или нет, но при сопротивлении потери будут больше.

 Довод дознавателя Иласа не убедил, и он больше не проронил ни слова, гордо игнорируя бывшего сокамерника.

 Вели их, кстати, по улицам безлюдным. Такой маршрут был выбран Миртором Хопкинсом не случайно. Армикопольский инквизитор всеми фибрами души жаждал искоренить мракобесие и ересь, покарать отродий тьмы, но будучи человеком, любящим порядок во всем, предпочитал, чтобы умерщвление происходило на месте, для этого отведенном: в огне. Подстрекаемая же слухами толпа могла порвать осужденных в клочья еще на подходе к кострищу.

Конвой не чеканил шаг. Зачем? Эта показуха хороша только на площади, под барабанную трескотню. Не шел с оголенными мечами. Случись что, стражники успеют достать, а так ... иззубренными акинаками, изъятыми из ножен, только булыжники уличные скрести. Весит, к слову,  сея орясина изрядно, и хоть и не велика, оттягивает руку, клоня оную к земле с неумолимой силой.

 Впрочем, конвоиры и не филонили. Они бдили. В меру, конечно. Но этого бдения было достаточно, чтобы и Илас, и Эрден поняли: вырваться из кольца охранников им не удастся, даже если попытаться раскидать конвоиров.  Камнем преткновения (а заодно и якорем) о который рушился любой план побега, была цепь: надежная, круглозвенная, выкованная на совесть. Она со страстью любовницы льнула к кандалам узников, связывая их. Концы же ее крепко держали в руках двое стражников, идущих по бокам от конвоируемых.

 Илас ощущал себя тем счастливчиком, которого судьба догнала, вцепилась и сейчас тащит к алтарю, причем по залету, а не по велению сердечному. И был в таком же восторге от предстоящей церемонии, что и гипотетический «жених».

 Эрден же озирался по сторонам, словно был иностранцем в музее: то привставал на цыпочки, то оглядывался  назад, то, в попытке  увидеть что-то  через затылок впереди идущих, вытягивал шею. По оной в конце-концов и схлопотал, с комментарием:

 – Не суетись, ты, окаянный, как вошка на блошке! Доведем до ведьмовского столба, не боись, – незлобливо, скорее для порядку проворчал стражник и лихо подкрутил ус.

 Эрден, уставившись на сею внушительную растительность, пропустил тот момент (впрочем, как и Илас), когда конвой резко остановился. Причина такой заминки была неожиданная. Нет, на пустой тихой улочке не ждала банда вооруженных татей (у конвоиров тоже оружие было, и отпор бы дали незамедлительно), и даже пятерки грозных колдунов (против козней оных имелся хоганов оберег – достань такой из–за пазухи да предъяви чернокнижнику злопакостному, аки зеркало – обездвижится враз) не значилось. А был яркий, словно букет полевых цветов, брошенных на инистую серость мостовой, цыганский табор.

Он не шел, скорее катился снежным комом под веселую музыку гитар и скрипок, звеня монистами, играя юбками, смеясь одному ему присущим смехом кочевой жизни. Чернявые красавицы–зубоскалки выводили:

  Доханэ ли ёнэ ман,

 Тырэ калэ якхорья,

 Савэ гожо ёнэ,

 Савэ задорна ёнэ.

 Несмотря на разудалую, вольную пестроту выделялся в таборе один. Бурый, косматый, в наморднике. Ему несподручно, непривычно было стоять на задних лапах. Да и зачем топтыгину, исконному хозяину дубрав и ельников, по владениям лесным  на двоих своих ходить? На четырех–то сподручнее, опять же на дерево забраться... Но цыгане, народ отчаянный... украли медвежонка у матери, да и вырастили, научили премудростям, как-то хождение подобно человеку. Когда уговором, когда кнутом, а выдрессировали нужную науку. И сейчас мишка шел, переваливаясь, раскачиваясь из стороны в сторону. Его лапы, в два раза больше, чем у любого из конвоиров, оставляли на мостовой следы, которые, впрочем, тут же затаптывались сзади идущими

 – Гэ́нчьто, ай гэ́нчьто! – седой цыган, пыхая трубкой, обратился к одной молоденькой чернявке, стрельнувшей глазами на заключенных. – Дыкхав, сколько мужчин охраняют одну хрупкую девушку и большого удальца.

 И когда табор почти приблизился к ощетинившимся акинаками, цыганский барон, сверкнув золотой серьгой в ухе, наклонил голову и, прищурившись, произнес, обращаясь к капитану стражи:

 – На дарпэ, не горячись. Дорога одна, ты камень, а я волна. Ты умный человек, по глазам вижу, не дай схлестнуться, дай обтечь кругом.

 Капитан насторожился, но все же кивнул, давая опрометчивое согласие на «обтечь». Конвоиры убрали оружие в ножны по знаку командующего.  Но, похоже, цыгане вкладывали иной смысл в слово «обтечь», ибо табор заструился весенним ручьем сквозь кольцо охраны. Шумно, круговертно. Длилось это недолго, но когда толпа схлынула, все оказались скованны по рукам и ногам: кто завязанными в узел лезвиями мечей, у кого кольчужные звенья спаялись так, что спеленали хозяина, у некоторых наручни вместе соединились – не отодрать. Но самое главное, вместо двух осужденных на цепной привязи был медведь.

 Стражники оторопело смотрели на топтыгина, он на них. Мишка первым сообразил, что его бессовестно кинули на произвол судьбы, и утробно заревел вслед табору, на диво быстро удаляющемуся уже без песен и плясок.

 Охрана тоже заголосила, правда в основном на великом матерном, но пуститься в погоню так и не смогла: металл держал, памятуя о СЛОВЕ, которое мальчишка ему повелел.

Илас, в первый момент увидев голосящую цыганскую братию, удивился. Во второй начал лихорадочно искать знакомое женское лицо. Облик некоторых подошел бы, но... именно что подошел, подогнался. Вассы среди идущих впереди не было. Зато Земара узнать не составило труда. То, что сейчас что–то произойдет, блондин почуял сразу. Аромат блефа, игры на грани витал в воздухе, щекоча ноздри, его можно было попробовать на вкус. Эрден тоже подобрался, по одному ему понятным признакам поняв, что намечается побег. И когда закружила по–летнему шумная круговерть, противоестественная для данного времени года, но неискоренимая, как и сам удалой цыганский дух, Илас услышал у самого уха знакомый голос:

 – Обнимемся?

 Ответить он ничего не успел, смерч из вороха юбок закружил его, обжег запястья, размыкая кандалы, и унес вместе с отхлынувшей волной ромалов.

 А дальше – практически бег. Топот ног, крики обманутых стражей и пьянящее чувство свободы! Жив, опять жив!

 Эрдену достались не ласковые женские объятья, а висящий на шее мешком Леш. Недоколдун после того, как отпер двое кандалов и зачаровал железо на стражниках, был скорее мертв, чем жив и сейчас исправно отыгрывал роль четырехпудовой гири.

 – Помоги уж, напарничек! – бросил дознаватель Иласу.

 Сказанное несколько поумерило эйфорию блондина и он, подставив свое плечо и шею, закинул на оную вторую руку Леша.  Парень мотался из стороны в сторону, как коромысло, которое взялись нести сразу два дюжих молодца, при этом норовя растянуть его в волос толщиной. Однако озвучить своего протеста парень не мог: не было ни сил, не возможности. Споро улепётывающие мужчины мало заботились об удобстве транспортировки мальца, упирая в основном на скорость доставки.