— Еще раз напоминаю, — напутствовал дружков Гулин, — через двадцать пять верст — часовой отдых лошадям, да чтобы овса им дали и перед дорогой напоили, а потом пять верст не гнать, втягиваться — да не вам, жеребцам, втягиваться, а лошадям вашим, а уж потом берите рысью. Понятно?

— Никак нет! — бодро ответил Фролов.

— Чего тебе не понятно? — удивился Гулин. — Я вроде по-русски говорил.

— Так что неясно: как одно и то же одушевленное лицо может быть одновременно орлом, причем красным, и жеребцом?

Опять грохнул общин хохот.

— Вот приют для младенцев! — беззлобно выругался Гулин. — А если я тебя плеткой, так ты еще и зайцем заверещишь и будешь, как господь бог, един в трех лицах, а?

— Так точно, теперь все ясно-понятно, — сквозь смех доложил Фролов, — а если я от плетки отвильну, то буду к тому же еще увертливый, как лиса, и значит превзойду на одно лицо самого господа бога, верно?

— Ох, питерские ребята, — переглянулся Гулин с Еремеичем, — языком вертят, что ложкой у каши!..

Первый десяток верст друзья ехали молча, крупной рысью. Каждый думал о своем, Володька чему-то улыбался, Гриша хмурился.

— Ну что, заяц-лиса, не устал? — спросил он веселого дружка.

— Немного есть, ваше высокоблагородие орел-жеребец!

— Отдохнем немного. — Гриша спрыгнул наземь и пошел пешком. У придорожной группы деревьев они остановили коней. — Смотри! — Гриша лег, ноги выше головы.

— Это еще зачем?

— Попробуй, узнаешь.

Володя лег. Григорий сел, поставив карабин на боевой взвод: Еремеич учил, что всегда в группе кто-то должен быть начеку, а тем более здесь, где ясной линии фронта нет.

Он подумал, поколебался и спросил:

— Володька, ты мне друг?

— «И нам море по колено»? — пьяным голосом передразнил тот.

— Я серьезно.

— Друг, брат, отец, сын и мать родная впридачу. Как сказано, один в пяти лицах.

— Шутишь все. А лучше скажи: ты почему никогда мне не говорил, что Федор Иванович у Ленина в молодые годы учился?

— А, вот ты о чем, — с неохотой протянул Фролов, покусывая веточку. — А Ленин у нас и в доме бывал — только это еще до моего рождения. А чего ж говорить-то? Ты бы решил — цену набиваю, хвастаю. Нет уж, полюбите нас за то, что сами в нас увидали да поняли, ваше высокоблагородие. Гриша, а Гриша, — оживился он, — а ты и в самом деле не боишься или просто выставляешься, какой ты храбрый?

— И то, и другое.

— То есть, как это?

— А так. Вот, например, три года назад в деревне, где я жил летом, медведь стал ходить на овес. Каждую ночь мнет и мнет. Ну, я набрался духу и говорю местному старичку: поставь мне лабаз, я его укараулю. Решил себя, значит, досконально проверить. Ну давай! Сделал дед лабаз, усадил меня с вечера и ушел. Сижу я, в руках двустволка — мощная, двенадцатого калибра. Боялся я, как ты думаешь?

— Ночью было?

— Ага.

— Боялся!

— Точно. Но еще — думал: главное, себя преодолеть! А самого озноб прямо трясет: ведь смерть рядом! Вдруг вижу: темнеет в овсе медведь, сел на задние лапы, охватил передними сколько мог овса и стал высасывать зерна. Потом повернулся и снова то же самое. Так продвинулся он ко мне метров на восемь, а я жду, чтоб уж бить наверняка. Зубы сдавил, чтоб не стучали, медленно подвел стволы ему в бок, нажал спусковые крючки. Ружье грохнуло, а зверь как взревет неслыханным ревом да как вскинется! Что тут со мной было! Ноги сами назад чуть-чуть не понесли, но я перемог себя как-то, ружье мигом перезарядил и выстрелил навскидку едва не в упор. Медведь упал. Я посидел минут десять, соображаю: что делать? Слез с лабаза и заставил себя к нему подойти, просто переломил себя. Лучше, думаю, уж пусть он на меня кинется, пусть задерет, чем уйду! Подошел, взял голову за ухо — тяжеленная, еле поднял. Ну, пошел в деревню, ноги как ватные подгибаются, а душа поет: «Одолел в себе труса, одолел в себе труса!» А когда второй раз на медведя пошел, уже был много спокойнее, и тогда твердо понял: надо делать, что решил, — хоть умри, а сделай! — и с каждым разом будет легче. А помнишь, в Мариинке я на сцену выскочил?

— Еще бы! Меня чуть паралич от страха не хватил!

— А мне, думаешь, не страшно было! Тысячи народу, и все смотрят. Нет, решил: «Надо, так сделаю!..» Ну и Наташа, конечно, рядом была… А не сделал бы, всю жизнь бы себя презирал.

— Ух ты! — Володька живо сел. — Гришуня, а я тоже теперь волю буду закалять! Всё! Прямо с завтрашнего дня! Давай вместе, а?

Отдохнув, они ускоренным аллюром продолжали путь. В деревнях на них смотрели кто со страхом, кто с надеждой: фронт близок, а кто идет вслед за этими ладными парнями?

К семи вечера конники подъезжали к селу Кинельскому. Метрах в ста перед околицей их остановили красноармейцы сторожевого охранения («Кто такие? Пароль? — «Шатун. Отзыв?» — «Шидловец. Закурить нету?»), указали, как проехать к дому, занятому комбригом. Около калитки стоял молоденький часовой. Григории соскочил с коня, отдал повод Володе и подошел к нему:

— Комбриг дома?

— А ты кто таков? — Часовой настороженно шевельнул штыком.

— Из штаба дивизии пакет привез.

— Ну проходи.

Далматов зашел во двор, постучал в дверь. Она приоткрылась, выглянул лысый пожилой боец без пояса:

— Тебе чаво?

— Пакет комбригу передать.

— Давай, передадим. — Он протянул руку.

— Не могу. Только лично и под расписку.

Вестовой недружелюбно оглядел Григория, что-то пробормотал о молодых да зеленых и сильно захлопнул перед ним дверь. Через некоторое время он открыл ее и все так же неприязненно мотнул головой: дескать, заходи. Пройдя душную кухоньку, Григорий вступил в горницу, четко поднял для доклада руку к фуражке и… обомлел. Перед ним сидел тот самый человек, которого он видел в свое последнее свидание с Наташей. «Этот генерал Авилов уговаривает маму бежать от большевиков», — явственно прозвучал у него в ушах звонкий голос девушки. В мгновение ока внутренним прозрением связались воедино фамилия на конверте и Наташина судьба.

— Что там у вас? — услыхал он слышанный уже им барственно-снисходительный голос. Растревоженным пчелиным роем заметались в мозгу обрывки мыслей, предположений, чувств.

Шагнув вперед, неестественно громко Далматов доложил:

— Товарищ комбриг! Прибыл из штаба дивизии с секретным пакетом на ваше имя! — и протянул ему конверт с бурыми сургучными печатями.

Авилов взял его и начал раскрывать. От него не ускользнуло смятение бойца, и он дважды коротко взглянул на него, силясь вспомнить, где он видел это лицо. Бегло пробежав глазами один приказ, затем второй, он задумался ненадолго, затем спросил:

— Требуется расписка?

— Так точно! На обороте конверта! — выпалил Далматов: да, перед ним, безусловно, был тот самый Авилов, правда, тогда он был в щегольской бекеше, но это был он, человек, который хотел увезти Наташу к белым!

Комбриг расписался и возвратил конверт этому высокому, широкоплечему красноармейцу, который не спускал с него какого-то странного, будто изумленного взгляда.

— А ведь я где-то вас видел. — Авилов пристально посмотрел Григорию в глаза. — Постойте, вы не из Петрограда?

— Так точно!

— Правильно! Вы были в студенческой шинели и гуляли с Наташей Турчиной?

— Да, это я.

— Ах, боже мой, до чего ж тесен мир!.. Савелий! Срочно самовар! Этого молодца я знаю еще по красному Петрограду. Угостим его с дороги.

Вестовой недобро пожевал губами, стоя в дверях, и нехотя вернулся в кухню.

— Товарищ комбриг, простите, не могу, — неловко (потому что лгал) ответил Григорий. Мы тут с товарищем должны выполнить еще один приказ, тоже срочный.

Авилов охотно согласился:

— Да! Да! Понимаю: служба есть служба. Надеюсь, мы еще увидимся, посидим, поговорим, вспомним Петроград. Всегда буду рад видеть друга нашей общей прелестной знакомой. — В голосе Авилова прозвучала ирония: ведь Наташа, безусловно, давно уже в Англии.

— Разрешите идти?

— Пожалуйста. Будете писать в Петроград, передайте ей привет и от меня.