Куйбышев захлопнул крышку на полуслове и звонко рассмеялся, перебив Фрунзе, который уже начал следующий куплет.

— Певали? — переспросил он со смехом.

— Ты чего? — рассердился Михаил Васильевич. — Хорошая песня!

— Хорошая? — совсем закатился Куйбышев.

— Черт знает что! — удивился Фрунзе. — Смешинка тебе в нос попала, что ли?

— Да ведь я эти стихи написал! Я! — Куйбышев изнемогал от хохота, глядя на вытянувшиеся лица боевых друзей. — Наконец-то получил оценку своего таланта!

— Ты? Здравствуйте!..

— Ага. Здравствуйте! Я. В Нарыме. Девятьсот десятый год.

— Это к вопросу о простоватости, — добродушно пояснил Берзин Новицкому. Опять грохнул хохот. Новицкий беспомощно поднял руки вверх.

— В Нарыме ты Свердлова выручал? — спросил Фрунзе негромко.

— Все выручали. Но это уже в одиннадцатом.

И Куйбышев встал у пианино во весь рост и, протянув руку к товарищам, громко и выразительно начал декламировать:

— Нет, — перебил он себя, — что это я разошелся? Тоже мне артист объявился! Хватит.

— Валерьян Владимирович, и это ваши стихи? — застенчиво спросил Сиротинский.

— Прочтите что-нибудь еще. — Новицкий сидел, протирая пенсне, какой-то смягчившийся, удивленный, совсем непохожий на себя.

— Эти стихи я написал в тюрьме перед отправлением в Туруханский край, а вот эти — уже по дороге туда. Слушайте:

Он читал, не сдерживая голоса, и по временам тихонько отзывались струны пианино на его громовые раскаты. Неподвижно сидели слушатели. Только Новицкий, забывшись, все протирал платком стеклышки снятого пенсне.

Куйбышев подошел к столу и залпом опорожнил свой стакан.

— Простите, друзья, — виновато улыбаясь, сказал он. — Стихи я начал писать еще в кадетском корпусе, но, как видите, с тех пор продвинулся в этом искусство не так уж далеко: все не тем занимался.

Фрунзе вдруг начал негромко декламировать, глядя на Куйбышева:

Сиротинский растерянно переводил взор с Фрунзе на Куйбышева.

— Тоже на каторге написал? — спросил Берзин, как о чем-то само собою разумеющемся.

Фрунзе молча кивнул.

— Эх, почему ж меня не ссылали! — Берзин пошутил по привычке, но голос его был серьезен.

— А ведь, пожалуй, сегодня настоящий день рождения не только у вашего младенца, но и у некоего старого вояки, — задумчиво, без улыбки продолжал Новицкий.

— Я пью за то, чтобы у дочерей Валерьяна были по крайней мере такие же музыкальные и поэтические способности, как у их отца! — провозгласил Берзин.

Потные, усталые и шумливые ввалились охотники в дом.

— Гляжу — бежит! Я — бах! Мимо. Еще — бах! Он кувырк! Я к нему. А он вдруг как…

— А у тебя поджилки как…

— Так ведь зверь пудов на десять!

— Это точно: пудика два в поросенке есть.

— Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо!

Грохот сбрасываемых сапог, стук прикладов, громовой хохот подняли на ноги всех чад и гостей. Восторженно завизжали малыши Танюшка и Тимка-Тимур, вцепившись в уши матерого кабана.

— Мать! Мамка! Соня! Где ты? — закричал Михаил Васильевич. — Ты только погляди, кого мы с Климом подсекли!

— Иду, иду, — донесся молодой звонкий голос из дальней комнаты.

Все так же весело и возбужденно отшучиваясь, он переломил ружье, глянул в стволы («Ну и гари!»), нетерпеливо поискал взглядом вокруг себя, снял со стула какую-то тряпицу и начал протирать двустволку.

Отворилась внутренняя дверь, на пороге показалась невысокая, хрупкая шатенка с большими карими глазами. Придерживая халат, Софья Алексеевна несколько секунд с насмешливым сожалением смотрела на хаос и разгром, учиненные в комнате.

Все так же громко и оживленно разговаривали мужчины, все так же визжали дети, скача верхом на поверженном клыкастом чудище.

— Мишенька, — наконец произнесла она, — дружечка мой, а ты все же глянь, чем ты свою пушку протираешь.

— Сонечка, Софьюшка! — радостно приветствовал ее муж. — Правда, добыча, а? Постой, что ты говоришь? — До него дошли ее слова, и он отставил оружие, принялся разворачивать черную, замасленную тряпку. — Боже ж ты мой!.. — И чем растерянней становилось его лицо, тем веселей искрились глаза Софьи Алексеевны.

— Танюшкино платьице, так и есть, — крякнул он подавленно.

— А прошлый раз что было? — Губы ее дрожали от сдерживаемого смеха.

— Прошлый? — Он виновато задумался.

— А прошлый раз была Тимкина матроска, — торжествующе подсказала пятилетняя Татьяна.

— Ах вот как? Все женщины заодно? — Ворошилов поднял девочку на руки. — Так не сдадимся им! А кто, ответьте нам, дорогая хозяюшка, должен следить, чтобы детишки не бросали свою одежду где попало, а? То-то и оно!

— Да, кто? — храбро поддержал его Фрунзе, не зная, куда спрятать испятнанное платьице.

— Милый ты мой! — Звонко смеясь, она отбросила в угол пропащую вещь и обняла его, глядя ему в глаза так счастливо, что Ворошилов подхватил двухлетнего Тимура под мышку, взял Татьянку за руку и потихоньку вышел с ними за дверь, вытолкав туда и всех домочадцев, сбежавшихся глянуть на подстреленного зверя.

— Милый ты мой, а все же бог, наверное, есть? — Она смотрела на него задумчиво. — Ведь я могла тебя тогда, в Чите, и не встретить, не узнать…

— Не знаю, как насчет бога, товарищ революционный агитатор, но господь всемогущий случай действительно девять лет тому назад был за нас — встретились.

— А ты был тогда в люстриновом пиджачке, назвался «статистик Василенко», а сам — беглый каторжник. Послушай, неужели уже девять лет? Да, девятьсот двадцать пятый год на дворе! Подумать только: девятьсот двадцать пятый!

Он кивнул, перебирая пальцами пышную волну ее волос. Потом бережно посадил жену на колени и спрятал лицо у нее на груди. Можно было ни о чем не думать, полностью отключиться от всех забот и тревог, потому что рядом с ним была самоотверженная, преданная до самого конца душа, была женщина, любимая, так сильно, как только может могучий духом и телом мужчина любить женщину — воплощение самой женственности, верности, стойкости.

— А знаешь, Соня, ведь я смолоду очень влюбчив был, — глухо промолвил он. — Гимназистом карточку девичью носил в кармане, да не одну. А как тебя узнал, никого-то и никогда мне больше и не нужно было. Ведь все это другое так мелко…

Он засмеялся, привлек ее к себе, стал целовать задумчивые, прекрасные глаза. Со стуком распахнулась дверь.

— И я хочу на ручки! И я! И мы! — Избавившись от надзора, Таня и Тимур стояли на пороге. Фрунзе раскрыл объятия, детишки с криками и шумом полезли на колени родителям…

Она отстранилась от него, спокойно посмотрела ему в глаза: