— Я не знаю их биографий, мне известны только их ранения, — произнесла Наташа, выпрямившись и с ненавистью глядя в мутные глаза. — И вообще выйдите вон из палаты — сюда вход без халатов воспрещен!

— Что?! — задохнулся от ярости офицер. — Большевистская сука! А вот тебе, а вот, а вот! — И он с левой руки начал полосовать ее нагайкой.

— Стой! Стой, гад! — собрав последние силы, на койке приподнялся Иванов. Он сбросил одеяло, обнажив окровавленную на животе повязку и, мучась от страшной боли, стал спускать ноги. — Не тронь ее, подлец! Я — коммунист!

— Ах, ты? Получай! — Офицер выстрелил в него из нагана почти в упор, и боец, будто помедлив, отвалился назад на подушку — на вечный, беспробудный сон… — Кто еще коммунист? Ты? Ты? Ты? — И с каждым вопросом он палил все в новых и новых раненых.

— А! — дико закричала Наташа и повисла у него на руке. — Это же раненые, раненые!..

— Взять ее! — Он ударом ноги сбросил Наташу на пол. Тащи суку в подвал, потом разберемся! Она, видать, из идейных. А ну, освободить палату! Всех в окно, быстро, вали потроха на двор!

Один из солдат схватил Наташу за волосы, завернул руку за спину и потащил вниз. Другие бросились к кроватям…

Дикие крики, хруст костей, выстрелы, ругань, стоны, вопли — все это стеной встало перед нею, когда солдат выволок ее на двор.

Из окон второго и третьего этажа выбрасывали людей на булыжник, стены и снег были залиты и забрызганы кровью. Трупы в нижнем белье лежали грудами. Некоторые из выброшенных пытались ползти, но подбегали колчаковцы и с хаканьем вгоняли в них штыки или дробили черепа прикладами.

Наташа оцепенела: нет, это только кошмарный, безумный сон… Такого в самом деле не может быть!

— Зверье! Какое зверье! Что же вы делаете?.. Вы не люди! — неистово закричала она, в глазах ее потемнело, и спасительная завеса разом опустилась перед ее сознанием — еще секунда, и она сошла бы с ума, не имея сил вынести картины этой бойни, расправы над сотнями беззащитных раненых…

Очнулась она от холода, в полной темноте, рядом с нею навзрыд плакала какая-то молодая женщина. Наташа попыталась сесть на мерзлой земле, и сразу же заныли у нее руки, спина, ноги, жгучим следом загорелся на лице удар от нагайки.

— Кто это? Кто плачет? — спросила она, сдерживая стон. Женщина замолкла подползла к ней во мраке, всхлипывая, ощупала лицо шершавыми пальцами:

— Наташенька? Ты живая? Это я, Нюша-санитарка. А я думала, что и тебя до смерти погубили, как Алексея Петровича. Пойдем-ка со мною, тут в углу солома есть… И что же они, ироды, наделали? Ой, опять!..

На дворе гулко простучало несколько выстрелов, взорвалась длинная злобная брань, за ней последовали какие-то команды.

— Грузят убитых на телеги, а среди них живые есть! — в голос закричала Нюша.

— А! А! А! — сидя на земле, Наташа схватила себя за голову. — Ведь этого не может быть, не может быть! Разве люди так могут? Зачем же тогда всё? Зачем был Пушкин? Зачем был Толстой? А! А! А!

Нюша обняла ее, прижала лицом к высокой груди, стала целовать, успокаивать, говоря что-то бессмысленное, обливая всю ее жаркими слезами, лишь бы говорить.

Ругань раздалась у самой их двери, дверь заскрипела, медленно проступил наверху квадрат ночного неба, на нем обозначились два неясных силуэта: какую-то худенькую женщину втолкнули с силой вниз. Она споткнулась о ступеньку, упала. Раздался стон и плач.

— Да это же тетя Дуся, прачка, — всхлипывая, узнала Нюша и бросилась к ней. — Тебя-то за что, родимая ты моя?

— Спрятала я на кухне одного молоденького, так нашли его, потащили во двор, да и меня заодно… Ой, что делается, бабоньки, что делается, — завыла-запричитала вне себя пожилая женщина. — Все стены кровью забрызганы, кровью человеческой!..

— А! А! А! — опять закричала Наташа.

— Ну, бабы, хватит плакать, надо отселя бежать, пока нас тоже не кончили, — решительно прикрикнула Нюша.

— Как убежишь-то? — поникшим голосом спросила тетя Дуся.

— А я эти подвалы знаю, был грех — хаживала сюда с выздоравливающим одним… Тут где-то стенка есть деревянная, разобрать можно. Ну-ка поищу…

В эту минуту дверь опять заскрипела. Освещая подвал «летучей мышью», вошло четверо солдат:

— А ну, большевистские твари, выходи наружу! Да не вздумайте бежать, враз пристрелим!

— Куда вы нас, касатики? — робко спросила тети Дуся, закрываясь ладонью от режущего после тьмы света.

— А что, старая карга, не торопишься на тот свет? А? Ха-ха-ха! — Желтое пятно перебегало с одной женщины на другую.

— Минька, а тут две бабы еще ничего, сочные…

— Не, Ваня! Это большевички, их велели в тюрьму до отбоя доставить. А ну, шевелись, гады зловредные! Канителиться тут еще с вами по морозу!.. Давай живее поворачивайся… — И солдат гнусно выругался.

— Ты, холуй! — Перед ним вдруг выросла высокая молодая женщина с кровавым рубцом на лице. — Запомни: если я жива буду, я всю жизнь на то положу, чтобы таких, как ты, гадина, и твоих хозяев начисто поистреблять. Понял? Все понял? — Голос Наташи звучал хрипло и из глаз била такая нечеловеческая ненависть, что солдат суеверно отшатнулся.

Наташа не торопясь, поочередно перевела взгляд с одного на другого, как бы запоминая их, и быстро пошла к выходу. Женщины заторопились за ней. Солдаты, протрезвев, враз затихнув, затопали вслед…

И в тот же час, когда за арестованными женщинами замкнулась тяжелая тюремная дверь, широко отворилась дверь салон-вагона, в котором находился штаб командующего Центральной армией Колчака генерала Ханжина. Усиленная охрана, стоя навытяжку, пропускала в вагон генералов и полковников, иностранных военных советников и штаб-офицеров. Гостей вежливо приветствовал у входа племянник Ханжина его адъютант Игорь — совсем еще юный офицер.

Командующий, не отрываясь от донесений и карты, дал знак пришедшим садиться. Наконец, проверив и перепроверив донесения, Ханжин поднял голову и встал:

— Господа, поздравляю вас с первой крупной победой и приветствую вас в городе Уфе. Итак, проанализируем, как разворачивается наше наступление.

Прежде всего: Пятая армия красных под командованием Блюмберга великолепно была нами дезинформирована. Выношу сердечную благодарность за проделанную операцию и представляю к награде начальника нашей контрразведки полковника Безбородько. Поприветствуем его, господа!

Безбородько встал, склонил голову на грудь новенького полковничьего мундира. Раздались вежливые аплодисменты. Безбородько перехватил несколько завистливых взглядов.

— Красное командование пятого марта начало против нас наступление силами двух дивизий, не предполагая встретить существенного сопротивления, и оказалось перед фактом пятикратного превосходства наших сил на этом участке! Шестого марта мы нанесли мощный контрудар и начали охват Уфы с севера и с юга одновременно. Красные дивизии бежали столь поспешно, что забыли подорвать мост через реку Белая. Эта удача позволит нам стремительно продолжить наступление на Самару и Симбирск. Противник деморализован и бежит, наши передовые отряды конницы захватили уже узловую станцию Чишма. Потери наших войск при овладении Уфой не превышают ста человек. В городе нами захвачены большие трофеи, в том числе военный госпиталь на полном ходу.

— Сообщите господам союзникам, — сказал Ханжин переводчикам, — что квартирьеры завтра же устроят их в хорошо оборудованные дома. А теперь… — И он торжественно воткнул булавку с флажком в центральную точку Уфы на карте. Раздались шумные аплодисменты.

Громко заговорил американский генерал Гревс. Все настороженно прислушивались к звукам незнакомого языка. Переводчик перевел:

— Не будет ли возражений со стороны вашего превосходительства, если я передам в крупнейшие газеты Америки телеграмму такого содержания: Красная Армия наголову разбита под Уфой и в беспорядке бежит к Волге. Дни советской власти сочтены.

— Возражений не имею, — кивнул Ханжин. — Насчет считанных дней будем скромней.