Так мы и говорили: я — сидя на полу, на циновке, а он — стоя. Я не понимала, наслаждается ли он тем, что пугает меня, или в самом деле он сумасшедший. Роман кончил говорить, задав последний вопрос шепотом. Я сидела неподвижно, взвинченная до предела, мне страшно хотелось убежать.

Кончиками пальцев он коснулся моей головы, и я вскочила, приглушив крик.

Тогда он захохотал радостно, по-детски, он снова был обаятелен, как всегда.

— Какой ужас! Верно, Андрея?

— Зачем ты мне наговорил таких глупостей, Роман?

— Глупостей? — Он все еще смеялся. — Я не так уверен, что это глупости… Разве я не рассказывал тебе историю Шочипильи, моего маленького божка, привыкшего принимать в жертву человеческие сердца? Когда-нибудь ему надоедят мои легковесные музыкальные приношения, и тогда…

— Роман, ты меня уже не пугаешь, но мне неприятно… Не можешь ли ты говорить в другом тоне? Если нет, я уйду…

— И тогда… — Роман снова засмеялся, белые зубы блеснули под черными усиками. — Тогда я предложу Шочипильи Хуана, я предложу ему мозг Хуана и сердце Глории…

Он вздохнул.

— Впрочем, тоже весьма жалкие приношения. Твой прекрасный трезвый мозг, может, был бы лучше…

Я бежала по лестнице вниз до самой нашей квартиры, и меня преследовал веселый смех Романа. Я и в самом деле спасалась бегством. Я неслась, и ступеньки летели мне под ноги. Смех Романа настигал меня, хватал дьявольской костлявой рукой за подол.

Я отказалась от ужина, лишь бы не встречаться с Романом. Не потому, что я его боялась, нет, минуту спустя весь этот разговор уже казался мне бессмыслицей, но я была вся издергана и вовсе не хотела видеть его глаза. Теперь, а не тогда, когда я увидела, как мелко он вынюхивает, не уважая жизни других людей, теперь, а не в те предыдущие дни, в которые я его избегала, полагая, что презираю его, я начала испытывать к Роману непреодолимую гадливость.

Я легла в постель, но никак не могла заснуть. Из-под дверей широкой полосой стлался свет, в столовой громко разговаривали. Над моими глазами — глаза Романа: «И тебе ничего не будет нужно, когда вещи этого дома вцепятся в твои мысли». Меня даже немного испугало такое непрерывное размышление над внушенными им идеями. Я была бесконечно одинока, я словно затерялась в постели. Впервые в жизни я по-настоящему почувствовала тягу к людям. Впервые мои ладони ощутили тоску по дружеской руке, которая успокоила бы меня…

И тогда в изголовье кровати зазвонил телефон. Я давно забыла о существовании этого хлама в квартире, телефоном ведь пользовалась только Ангустиас. Я сняла трубку, содрогаясь как в ознобе от пронзительного звона, и неожиданно в меня проникла радость, такая огромная (она была как ответ на мое состояние души), что я даже не сразу ее осознала.

Звонила Эна, она нашла мой номер в телефонной книге и позвонила.

Ангустиас вернулась ночным поездом и на лестнице столкнулась с Глорией. Меня разбудили громкие голоса. Мигом я вспомнила, что сплю в чужой комнате и хозяйка строго с меня за это спросит…

Я вскочила, дрожа со сна от холода и напуганная до того, что мне показалось, будто я оцепенела, шагу ступить не могу; на самом же деле я сорвала с постели простыни, завернулась в них, накинула одеяло на плечи, потом швырнула подушку на стул в столовой и побежала через прихожую босиком по ледяным плиткам. В ту же самую минуту туда вошла Ангустиас, ведя за руку Глорию, и шофер с чемоданами. Появилась бабушка; увидев Глорию, она смутилась и забормотала:

— Иди, девочка, иди… Беги ко мне в комнату.

Но Ангустиас крепко держала Глорию за руку.

— Нет, мама, нет. Ни в коем случае!

Шофер украдкой поглядывал на эту сцену. Ангустиас расплатилась, закрыла за ним двери и сразу же повернулась к Глории:

— Бессовестная! Что ты делала на лестнице в такое время? Отвечай!

Глория затаилась, как кошка. На бледном лице темнел густо накрашенный рот.

— Я же тебе, милая, уже сказала: услышала, как ты подъехала, и вышла тебя встретить.

— Какая наглость! — закричала Ангустиас.

Тетка моя выглядела весьма плачевно. Шляпа на ней была все та же, только перо сломалось и теперь свирепо торчало в сторону наподобие какого-то рога. Ангустиас перекрестилась, прижала руки к груди и принялась молиться:

— Господи, пошли мне терпение! Пошли мне терпение, господи!

Ледяные плитки жгли ноги, и под одеялом я тряслась, как в лихорадке. «То ли еще она скажет, когда узнает, что я жила в ее комнате?»

Бабушка заплакала:

— Ангустиас, отпусти девочку, отпусти…

Она была как дитя.

— Нет, это невероятно! Невероятно! — снова закричала Ангустиас. — Ты даже не спросишь, где она была… А понравилось бы тебе, если бы подобные фокусы стала выкидывать твоя дочь? Нам-то ты, когда мы были молодыми, не разрешала даже на праздник в гости пойти, а теперь ты покровительствуешь ночным похождениям этой твари…

Она схватилась за голову, сорвала шляпу, уселась на чемодан и застонала:

— Я с ума сойду! С ума сойду!

Глория как тень скользнула в бабушкину комнату, и в тот же миг явилась вечно что-то вынюхивающая Антония, а потом сразу же вышел и Хуан, в старом, тесном пальто.

— Можно узнать, по какому поводу эти вопли? Скотина! — он обращался к Ангустиас. — Разве ты не понимаешь, что мне вставать в пять часов и я должен выспаться?

— Чем меня оскорблять, лучше бы спросил у своей жены, что она в такое время делала на улице!

Хуан, скрежеща зубами, накинулся на бабушку:

— При чем тут Глория?

— Глория, сынок, у себя в комнате… То есть это я хочу сказать, у меня в комнате. И маленький у меня. Глория вышла встретить Ангустиас, а та подумала, будто Глория куда-то идет. Просто недоразумение…

Ангустиас глядела на бабушку с яростью. Хуан возвышался над нами, как исполин. Он немедленно заорал:

— Зачем ты врешь, мама? Да будь она проклята! А ты, ведьма, чего лезешь не в свое дело? Какое тебе дело до моей жены? Кто ты такая, чтобы запрещать или разрешать ей выходить по ночам из дому, если ей хочется? Только у меня должна она спрашиваться, и только я могу ей разрешать или запрещать… Отправляйся-ка лучше к себе и не вой больше!

Ангустиас и в самом деле ушла, а Хуан стоял и дергался — словно бы прикусывал себе изнутри щеки, как он делал всегда, когда нервничал. Служанка взвизгнула от восторга — она алчно глазела из дверей своего логовища. Хуан повернулся к ней, занес уже было кулак, но рука его сразу же безвольно повисла.

Я вошла в гостиную — мою спальню, и поразилась, до чего же там пахло пылью, сыростью, плесенью. А холодно-то как! На тонком как лист матрасе, лежавшем на тахте, я только и могла, что трястись мелкой дрожью.

Едва я легла, как дверь отворилась, и вошла Ангустиас. Она охнула, наткнувшись впотьмах на мебель.

— Андрея! — громко позвала она. — Андрея!

Мне было слышно, как тяжело она дышит.

— Я здесь.

— Прости вам господи все зло, что вы мне причинили! Можно спросить, что делает твое платье в моей комнате?

Я притаилась. Было тихо, и издалека, из бабушкиной спальни, доносились голоса — там спорили.

Наконец я сказала:

— Я это время спала в твоей комнате.

Ангустиас взмахнула руками, будто падала или шарила, надеясь найти меня. Я зажмурилась, но она снова на что-то наткнулась и снова охнула:

— Прости тебе, господи, горести, которые ты мне причиняешь… Ты словно ворон. Кружит надо мной… Хочет наследство получить… а я-то еще жива.

Через прихожую донесся вопль Глории, потом громко хлопнула дверь их с Хуаном спальни. Ангустиас выпрямилась, прислушалась. Теперь как будто доносился приглушенный плач.

— Боже! С ума можно сойти! — пробормотала тетка.

И другим тоном:

— С тобой, сеньорита, я посчитаюсь завтра. Как поднимешься, ступай ко мне. Слышишь?

— Слышу.

Она захлопнула дверь и удалилась. Квартира была полна отголосков, она ворчала, как старый зверь. В комнате у служанки завыл, заскулил пес, вскрикнула, зарыдала Глория, издалека донесся плач ребенка. Все звуки смешались, потом их покрыл детский плач. Он заполнил все углы затихшей было квартиры. Я услышала, как вышел из своей комнаты Хуан и снова отправился к бабушке, теперь за сыном. Потом я услышала, как Хуан разговаривает с ребенком, как он ходит взад-вперед по прихожей, убаюкивая его. Уже не в первый раз доносились до меня кантилены, которые холодными ночами напевал своему сыну Хуан. Для сына у Хуана были в запасе ласки самые сердечные, самые нежные, почти страстные. Только один раз в две недели Глория с малышом отправлялась спать к бабушке, чтобы капризы и плач мальчика не будили Хуана, который должен был выходить из дому еще затемно; целый день он тяжело работал, оставался на сверхурочные часы и только к ночи, совсем разбитый, добирался до дому.