Через неделю она уже стала вставать с постели и ходить с костылем по квартире; это продолжалось еще одну неделю. В то первое утро, когда Марта вышла из дома, чтобы поехать на работу, в вагоне метро она увидела мужчину, удивительно похожего на того, который две недели назад в поезде погладил ее колено, и так захотела получить подтверждение своей догадке, что готова была подойти к нему и спросить об этом, хотя заводить с ним беседу ей было совсем неохота. Она подумала, что этот тип, возможно, вовсе не такой идиот, каким ей показался. Марта вспомнила, как он сидел на перроне, сойдя с поезда, который тут же тронулся, и как в ее душе возникло чувство сострадания и собственной вины. Что, если он узнал ее сейчас, а она не скажет ему ни слова — такая возможность ужасала ее, потому что Марте казалось: стоит ему взять инициативу на себя и обратиться к ней, как неожиданно возникшее чувство сострадания улетучится. Мужчина обвел ее взглядом, и она подумала, что, вероятно, он тоже вспомнил ее и не решался ничего ей сказать. Наверное, он считал (и, скорее всего, был совершенно прав), что, если их встреча произошла при тех обстоятельствах, при которых она произошла, здороваться им не стоило. А может быть, он забыл ее или не помнил, где они познакомились, и по одной из этих причин не подходил к ней. Возможно, мужчина думал о том же самом: что с ней происходит то же самое, что с ним самим — она не в силах припомнить какую-нибудь деталь их встречи. Марта к тому же подумала, что он, должно быть, думал, что она думала, что он думал, что она думала, что он думал о том же, о чем она сама. А еще она подумала, что могла бы подойти к нему и сказать: «Привет, меня зовут Марта; мы с тобой виделись две недели тому назад в поезде, но я не знаю, как тебя зовут; ты погладил мое колено, не представившись». Мужчина качнул головой (но не кивнул девушке), и Марта снова посмотрела на него — теперь он казался ей совсем другим человеком: хорошо выбритые щеки, плащ, шляпа и спортивные туфли. Этот плащ она помнила: две недели назад ей показалось, что он заграничный, но потом Марта сразу подумала, что, наверное, плохо в таких вещах разбирается, и, скорее всего, это был просто обыкновенный «барберри», купленный в первом попавшемся здешнем магазине под дождем листопада, влажным осенним днем, на мокром лугу, по которому они сейчас шли обнявшись, чтобы спрятаться от холода, вдоль причудливых скал.

На следующей станции, когда двери открылись, он вышел из вагона и — уже на перроне — на мгновение повернулся и посмотрел на нее. Марта вышла через две станции и пришла на работу рано. Консьерж дремал за своей конторкой. В десять часов утра директор вызвал ее в свой кабинет и сообщил, что ей повысили зарплату.

A handkerchief or neckerchief of soft twilled silk[49]

О человеколюбии мебели

Многие воображают, что находиться под людьми в моменты их интимной близости должно быть чрезвычайно занимательно. Даже стулья (которые считают, что на их долю выпало выносить людей в более скучных ситуациях) весь день отпускают разные намеки. Они думают, что каждый раз, когда кто-нибудь ложится на нас…

По собственному опыту скажу вам, что служить алтарем интимных отношений крайне редко бывает занятием возбуждающим. Конечно, моя жизнь весьма коротка: меня сделали лет двенадцать тому назад и водрузили на дубовый каркас в стиле Людовика XVI. Из мебельной мастерской я отправился в магазин (и провел там не менее года), а из магазина — в дом овдовевшего зубного врача, столь же богатого, сколь дряхлого и словно побитого молью. Кто бы мог назвать пикантным служить ложем подобного субъекта?

Через шесть лет дантист умер, и я оказался в другом доме. Поначалу, когда я увидел, что моя новая пользовательница — девочка тринадцати лет, то постоянно ломал себе голову, зачем эти люди решили выделить ребенку такую огромную кровать. Несколько позже один стул (во время уборки стулья иногда перемещаются по всему дому и не всегда возвращаются на свое место) поведал мне, что весь дом полон старинной мебели в прекрасном состоянии. Видимо, этим людям нравилось всякое старье. Если бы они только узнали, что нам с моим каркасом, несмотря на весь его стиль, было ровно одиннадцать лет от роду…

В этом доме проживали три человека: девочка, ее мать и ее отец. Мать приходила убирать кровать дочери каждый день около полудня. Это была высокая и темпераментная женщина. Отец всегда работал; я до сих пор так и не знаю, чем он занимался. Мне бы хотелось узнать, в какой кровати спали они и (если, как это можно было без труда предположить, супруги спали на таком же большом матрасе, как я) почему меня определили в спальню девочки. Чтобы не умереть от зависти, я говорил себе — не веря до конца в свои собственные доводы, — что родители, горячо любившие свое чадо, выбрали для нее лучший матрас во всем доме. Или еще: это сама девочка, руководствуясь своим прекрасным вкусом, предпочла меня сопернику. Или самый простой ответ: меня предназначили ребенку, потому что мы с моим каркасом оказались в доме позже, чем первая кровать, которую, естественно, они с самого начала выделили себе.

Каждый вечер девочка входила в комнату, клала портфель на кресло и бросалась на меня одним прыжком. Казалось, что она умирала от усталости, но, отдохнув лишь несколько секунд, бедняжка глубоко вздыхала и быстро поднималась. Моя хозяйка садилась за стол, открывала книги, читала некоторое время, а затем снова вставала, ставила пластинку на проигрыватель (идиотский и заносчивый проигрыватель, который жил у нее на полке) и опять садилась за стол. Пока она занималась, уткнувшись в свои книжки, ее нога раскачивалась, следуя ритму музыки. Девочка училась в первом классе второй ступени, и если только не сидела за своими книжками, то играла на гитаре или делала вид, что занимается сольфеджио. Перед сном она раздевалась, не стесняясь моего присутствия или, точнее, не отдавая себе отчета в том, что мебель все видит и слышит. Она откидывала верхнюю простыню и залезала под одеяло. Это было приятно, но в то же время я страдал, ощущая на себе ее почти невесомое тело и чувствуя, как девочка иногда ворочается во сне.

Однажды в комнате появились три громогласных парня в синих комбинезонах. Они внесли пианино. Я и раньше подозревал, что произойдет что-нибудь подобное, потому что накануне отец и мать пришли в комнату, измерили один из ее углов и сказали: «Это самое лучшее место». Потом они ушли, оставив девочку убирать с этого места игрушки и прочий хлам. По ее веселому пению во время уборки (обычно ей совсем не нравилось наводить порядок) я заключил, что ей должны были доставить некий предмет, о котором она давно мечтала.

Так, значит, это было пианино. Носильщики не успели даже установить его как следует, как девочка набросилась на клавиши. Она подняла крышку и стала, если можно так выразиться, играть на нем, не принимая во внимание даже того, что инструмент не был настроен. Потребовались долгие объяснения родителей для того, чтобы упрямица согласилась оставить пианино в покое до тех пор, пока его не приведут в порядок.

На следующий же день пришел настройщик, а еще через три дня — учитель музыки. Этот учитель (я сразу его раскусил) был заносчивый тип со светлыми, коротко подстриженными усами и невыносимыми манерами, которые меня раздражали. Когда кто-нибудь обращался к нему, он поднимал одну бровь. Я более чем уверен, что каждый день, перед тем как выйти на улицу, он проводил целый час перед зеркалом, готовясь играть свою комедию. Кроме того, вопреки установившемуся мнению о том, что у пианистов должны быть длинные пальцы, его руки заканчивались короткими и толстенькими отростками. Возможно, это подтверждало мое подозрение, что он был более чем посредственным музыкантом. Поэтому-то он и стал давать уроки, — предполагал я, — ведь в качестве концертирующего пианиста он, должно быть, уже достиг своих вершин — низеньких и смехотворных пиков. Инструменту этот учитель тоже не понравился. Он говорил мне, что до этого типа на нем играли музыканты поталантливее.