Вслед за Олей в комнату Вари пришел и Павел Петрович. Он положил прохладную ладонь на Варин лоб,

тыльной стороной руки потрогал ее щеки, сказал: “Жар, надо измерить температуру”. Когда Оля принесла ему

градусник, он стряхнул его, проверил, хорошо ли стряхнулось, и подал Варе: “Держите как следует, а то

измерите температуру рубашки”. Варя держала как следует. Оказалось, что у нее тридцать восемь и девять.

Павел Петрович позвонил на завод, сказал кому-то из своих знакомых, пусть, мол, передадут в

лабораторию, что Стрельцова сегодня не может прийти на работу. Оля позвонила в поликлинику и вызвала

врача. Павел Петрович сказал, что Оле придется пока посидеть дома, нельзя, чтобы Варя сама ходила отворять

врачу, неизвестно, чем она больна и какая понадобится ей помощь, может быть сразу же надо будет бежать в

аптеку.

Варя и Оля остались вдвоем. В комнате Вари от спущенных штор, которые Варя попросила не подымать,

потому что от яркого света больно глазам, стоял теплый сумрак. Выло очень тихо, только далеко, в кабинете

Павла Петровича, слышался отчетливый ход часов. Варе хотелось лежать и молчать, ей дремалось, грезилось.

На Олю сумрак этот действовал иначе, ее тянуло поговорить. Так бывает в купе вагона, когда погасят

свет. Собеседники не видят друг друга, перед ними мрак, они говорят во мраке, и тем откровеннее становятся

их слова, чем гуще мрак.

— Ты понимаешь, — говорила Оля, взобравшись с ногами в низкое мягкое кресло, — я давно хочу

сказать тебе об этом, меня это мучает. Он назвал меня блюстительницей: “Эх вы, блюстительница!”

— Кто, Оленька, кто тебя так назвал? — через силу спросила Варя, натягивая одеяло почти до глаз.

— Да, ты ведь ничего не знаешь! — спохватилась Оля. И она стала подробно рассказывать о том, что

произошло с ней на бюро райкома комсомола.

Варя не поняла всей сложности ее переживаний, она даже не увидела никаких причин для этих

переживаний.

— Ну и что же тут особенного? — спросила она.

— Как что особенного! — воскликнула Оля. — Ведь ты пойми… Ну, допустим, этот Журавлев нарушил

дисциплину, технику безопасности, еще что-нибудь такое. Допустим. Но, Варя, скажи, кто из наших с тобой

знакомых способен сделать то, что сделал он? У кого хватит смелости подержать руку хотя бы над зажженной

спичкой?

— Ты девчонка, — сказала Варя.

— Нет, я не девчонка. А просто я умею ценить мужество.

— Это не мужество, а мальчишество.

— Ты сухарь! — почти крикнула Оля. — Сухарь без чувств, без фантазии. Тебе бы учительницей

арифметики быть. Ты, значит, плохо разбираешься в людях. Я уверена, что именно такие, как Виктор Журавлев,

бросались на вражеские пулеметы, таранили чужие бомбардировщики, проникали во вражеские штабы. Они

были героями! А я… я чувствую себя глупо. Ну как так!.. Все люди сидят, понимают: взыскание давать тебе,

товарищ Журавлев, даем, дисциплина требует, но и не восхищаться твоей смелостью мы не можем. Сами бы

рады быть такими, да характера не хватает. И в это время вылезает какая-то дура и кричит, как идиотка:

“Безобразный поступок!” Что он думает теперь обо мне?

— Если он такой, как ты его расписываешь, то он о тебе уже и забыл.

Забыл? Подобная мысль не приходила Оле в голову. В самом деле, с чего бы ему помнить выкрик какой-

то уж слишком строгой девицы? Взял да и забыл и этот выкрик и эту девицу. Мало ли у него своих забот?

Оля думала уже не о своем нелепом выкрике и не о презрительных словах Журавлева, а о том, что

неужели он действительно ее успел забыть. До чего же это странно и неправильно.

— Как, ты говоришь, его фамилия? — спросила вдруг Варя.

— Журавлев. Виктор. Виктор Журавлев.

— Я его знаю. Он на третьем мартене у нас работает.

— Правда? — воскликнула Оля. — Ты с ним знакома?

— Ну как знакома? Просто знаю, что есть такой. И все.

Оля вышла из Вариной комнаты и отправилась в кабинет. Затворив плотно дверь кабинета, она позвонила

в институт Павлу Петровичу.

— Папочка, — сказала она, — помнишь, ты мне рассказывал о сталеваре, который рубит рукой

расплавленный шлак. Скажи, пожалуйста, как его фамилия?

Павел Петрович сказал то, что Оля и ожидала: Журавлев, и спросил, зачем ей это надо знать.

— Просто надо, вот надо и надо, — ответила Оля. -Ты его хорошо знаешь? А как ты его считаешь? Какой

он?

— Обыкновенный, Оленька, — сказал Павел Петрович. — Парень как парень. Не хуже и не лучше

других. Парни ведь все в общем-то одинаковы. Различие в натурах и характерах, особенно у мужчин, начинает

проявляться где-то возле тридцати и после тридцати. А до тридцати — все мы гении, ни в чем не уступающие

один другому.

Олин разговор с Павлом Петровичем был прерван звонком в передней. Пришел врач. Он сказал, что у

Вари грипп, самый что ни на есть натуральный грипп. Где только она ухитрилась его подцепить в такую теплую

пору, — не работает ли она на сквозняках? Варя подтвердила; да, на сквозняках. Врач приказал Варе полежать

несколько дней в постели, чтобы избежать осложнений, которые, не дай бог, такую молодую женщину могут

превратить в старуху: всякие, знаете, почки, печени и прочее, — выписал больничный лист и рецепты.

Вскоре после его ухода ушла в свой институт и Оля, сказав, что зайдет в аптеку, закажет лекарство, а

вечером на обратном пути получит.

Варя осталась одна. Ей было уютно под одеялом и шубой, ей казалось, что она плывет в горячих волнах,

то плавно подымаясь, то падая вместе с ними. Ей никто не мешал думать о чем угодно и чувствовать что угодно.

Она чувствовала руку Павла Петровича на лбу, на щеках, от руки было прохладно, она как бы овевала Варино

лицо ветерком.

Потом Варя заснула. А когда проснулась, почувствовала, что ей немного лучше. Надела халат и решила,

что походит по пустым комнатам. В комнатах было не убрано, никто не успел в этот день ни к чему

прикоснуться. Варя попыталась навести хоть какой-нибудь порядок. Она убрала постель Павла Петровича,

который, после смерти Елены Сергеевны, спал на тахте в столовой. Она застелила постель Оли, подмела

немножко в коридоре, устала и решила, что пойдет снова ляжет. Проходя к себе мимо бывшей спальни Елены

Сергеевны, Варя, как всегда, не удержалась, приоткрыла дверь в эту таинственную комнату. Таинственной она

была потому, что в ней оставалось все так, как было при жизни Елены Сергеевны, в нее никто попусту не

входил, здесь только раз или два раза в неделю вытирали пыль с мебели и мели пол.

Варя вошла в эту комнату. От ходьбы, от движения жар у нее снова увеличился, снова она плыла в

горячих волнах, и поэтому комната Елены Сергеевны была для нее в эти минуты еще более таинственна, чем

обычно, и в каждом предмете обнаруживалось еще большее значение, чем всегда. Варя трогала хрустальные

флаконы на туалетном столике, ножнички и щипчики для маникюра. Она взяла было в руки большую

золотистую расческу, но тотчас положила ее на место и отступила от столика в замешательстве: меж зубьями

расчески она увидела несколько длинных каштановых волосков.

Потом она подошла к широкому зеркальному шкафу. Повернула ключ, отворила дверцу.

В шкафу печально висели на плечиках разноцветные платья, зимние и летние пальто, обернутые

простынями, внизу под платьями стояли туфли. От платьев шел знакомый Варе запах духов Елены Сергеевны.

Одежды еще хранили и берегли запах своей хозяйки. Может быть, только они единственные и ждали ее

возвращения в этот мир, может быть, только они единственные не знали того, что она больше никогда не

вернется.

Варя вышла из этой комнаты на цыпочках, тихо притворила за собой дверь, прямо в коридоре села на

старый плюшевый стул и спросила себя: что она делает в чужой квартире, что ей здесь надо, зачем она сюда