Но когда наступил настоящий 2001 год, ничего этого не было. Так что Дон, пожалуй, не должен бы так удивляться тому, что и нелепые чудеса, предсказанные научной фантастикой первого десятилетия нового века, также не смогли воплотиться в жизнь. Технологическая сингулярность так и не наступила; радикальные телесные модификации, достигаемые как генетически, так и с помощью вживляемых искусственных компонентов, так и не стали популярными; нанотехи, способные превращать что угодно во что угодно, по‑прежнему оставались недостижимой мечтой.

Дон смотрел через залив на город, в котором родился. У подножия телебашни виднелся стадион, на котором играли «Блю‑Джейз». Он указал на него.

– Смотри! Над «Скайдомом» раскрыли купол.

Ленора поглядела на него так, словно он заговорил на иностранном языке…

О чёрт! Для него это по‑прежнему был «Скайдом», как и для многих людей его возраста. Но он не носил этого имени уже больше сорока лет. Господи, пропасть между ними была во всём, везде.

– В смысле, над «Роджерс‑Центром»[138]. Крыша открыта.

Это было настолько тривиальное наблюдение, что он был уже не рад, что заговорил об этом.

– Ну, сегодня и правда замечательный день, – сказала Ленора. Он порадовался, что она не стала обращать внимания на его оговорку.

Они шли, держась за руки; люди на скейтбордах, ховербордах, роликовых коньках, или просто бегом обгоняли их с обоих сторон. Она надела свою большую мягкую шляпу; с её светлой кожей она наверняка моментально обгорает. Он же, со своей стороны, наслаждался тем, что находится под солнцем без шляпы. После четырёх десятков лет облысения было здорово снова иметь свою собственную встроенную защиту от солнца.

Они болтали о всякой всячине: деятельное, оживлённое общение, так непохожее на, как называл это один из его друзей, «общительное молчание» пожилых женатых людей, у которых уже не один десяток лет назад кончились мнения для обмена, нерассказанные шутки и необсуждённые темы.

– Ты играешь в теннис? – спросила Ленора, когда они проходили мимо пары с ракетками.

– Не играл уже… – Со времён ещё до твоего рождения .

– Надо как‑нибудь сыграть. Могу тебе сделать гостевую карту в «Харт‑Хауз»[139].

– Было бы здорово, – ответил он. И он правда так считал. Он вёл сидячую жизнь, когда первый раз был молод; сейчас же его в жизни восхищал чисто физический аспект. – Но ты должна понимать, что я тебя разделаю под орех. Моё тело усовершенствовали, когда я лежал в больнице.

Она ухмыльнулась.

– Да что ты говоришь?

– Точно‑точно. Можешь называть меня Бьорн Борг.

Она посмотрела на него в полной растерянности, и его сердце трепыхнулось. Сара бы поняла эту шутку.

– Э‑э… – сказал он, с болезненной отчётливостью вспомнив слова Джонни Карсона[140] о том, что шутка не смешная, если её приходится объяснять. – Бьорн Борг – это знаменитый теннисист, выиграл Уимблдон пять раз подряд. А ещё Борг – это была такая инопланетная раса в старом сериале «Звёздный путь». Борги расширяли возможности своего тела с помощью технологий, ну и вот… гмм…

– Какой же ты у меня дурень, – сказала Ленора, тепло ему улыбаясь.

А он вдруг застыл на месте и посмотрел – впервые посмотрел по‑настоящему  – на Ленору.

Она учится в магистратуре, специализируется по SETI.

Любит ходить в рестораны, любит говорить о философии и политике.

Она уверенная в себе и весёлая и с ней хорошо.

А сейчас она даже говорит совсем как…

Но до сих пор ему не приходило в голову всё это сложить. Она напоминала ему…

Конечно. Конечно.

Она напоминала ему Сару, такую, какой она была в двадцать пять, когда Дон влюбился в неё.

О, конечно, внешне они были совершенно разные, и, вероятно, именно поэтому он до сих пор не замечал того, в чём они схожи. Ленора была ниже ростом, чем Сара – по крайней мере, ниже её в молодости. И у Сары раньше были каштановые волосы, а глаза и сейчас серо‑голубые, в то время как Ленора рыжая, веснушчатая, зеленоглазая.

Но по духу, по отношению к жизни, по жизнерадостности они были родственными душами.

К ним приближалась молодая пара: женщина азиатской внешности и белый мужчина; мужчина катил перед собой коляску. На Доне были солнечные очки – как и на Леноре – так что он не чувствовал никаких угрызений, подробно осмотрев красивую женщину с длинными чёрными волосами, одетую в розовые шорты и красную майку.

– Какой милый ребёнок.

– Э‑э… ага, – ответил Дон. Ребёнка он даже не заметил.

– А ты… ты любишь детей? – спросила Ленора каким‑то неуверенным голосом.

– Конечно. А как же.

– Я тоже, – сказала она.

На лужайке недалеко от дорожки стояла парковая скамейка, обращённая лицом к заливу и городу. Дон указал на неё подбородком, и они подошли и сели. Он обнял её за плечи, и они стали смотреть на залив и на ползущие по нему паромы.

– А ты хотела бы иметь собственных детей? – спросил он.

– О, да. Непременно.

– И как скоро?

Она положила голову ему на плечо. Её волосы немного раздувал ветер, и тогда они хлопали его по щеке.

– Ну, я не знаю. Годам к тридцати, я думаю. Я знаю, что это ещё очень нескоро, но…

Она затихла, но он обнаружил, что качает головой. Пять лет пролетят только так; кажется, только вчера ему было семьдесят. Чёрт возьми, ему и шестьдесят‑то было совсем недавно. Годы проносятся мимо, и…

И ему стало интересно, по‑прежнему ли это так. Он, несомненно, ощущал кажущееся ускорение течения времени, когда стал старше, и он читал популярное психологическое объяснение этого явления: что, когда ты десятилетний ребёнок, каждый год увеличивает прожитую жизнь сразу на десять процентов, и поэтому кажется бесконечно долгим, но когда тебе пятьдесят, год – это всего два процента твоей жизни, так что он пролетает в мгновение ока. Интересно, что станет с его ощущением времени сейчас, когда он снова молод. Он станет одним из первых людей, кто сможет проверить правильность стандартного объяснения.

Ленора больше ничего не говорила; просто смотрела на озеро. И всё‑таки есть в этом какая‑то ирония, подумал он. Её мысли убегали дальше в будущее, чем его. Но он‑то считал, что с будущим покончено, и, хотя и знал то стихотворение, но не собирался «гневаться на света умиранье»[141]…

Через пять лет Ленора, надо полагать, защитится, получит свою степень и начнёт делать успешную карьеру.

А Сара через пять лет вероятнее всего уже будет…

Он терпеть не мог об этом думать, но это было неизбежно. К 2053 году Сара почти наверняка умрёт, и он…

И он останется один. Если только…

Если только он…

Если только он не найдёт кого‑нибудь ещё.

Но он видел на «вечеринке крылышек», насколько мелки и пусты сегодняшние двадцатипятилетние. Люди его физического возраста никогда не будут для него эмоционально и интеллектуально привлекательны. А вот Ленора почему‑то другая, и…

И было ещё рано облекать это в слова, но реальность уже была ясна: его будущее с Ленорой или, надо полагать, с любой женщиной тех лет, на которые он выглядит, будет зависеть от его желания снова стать отцом.

Господи, снова иметь детей! Снова полночные кормления, смена пелёнок, чтение нотаций?

И всё же…

И всё же люди, вероятно, простили бы его, если бы он завёл новую семью. Он знал, что каким бы логичным ни казалось ему самому его желание искать общества кого‑то настолько моложе Сары, в глазах его друзей и семьи это будет выглядеть вульгарным, они сочтут, что он стал думать членом вместо головы. Но если они посчитают, что это продиктовано желанием снова стать отцом, то, возможно, всё будет не так плохо.

В эту эпоху открытой сексуальности в виртуале и реале такого, вероятно, уже не было, но во времена его молодости у многих его знакомых были любимые модели в «Плейбое». У него самого такой была Викки Смит – или, по крайней мере, такое имя было под портретом блондинки из Техаса рубенсовских пропорций и ростом пять футов двенадцать дюймов[142], ставшей Мисс Май в 1992 году. Но к тому времени, когда она стала Мисс Года в 1993, она сменила имя на Анна Николь Смит. И прославилась ещё больше, когда в двадцать семь вышла замуж за миллиардера возрастом под девяносто.